как будто бы поднявшиеся на недосягаемые высоты и поджидающие теперь там остальных, мы, оказавшиеся между сегодня и завтра и невольно включившиеся в их спор, мы, первенцы грядущего века, рожденные до срока, мы, которые должны были бы первыми ясно различать ту надвигающуюся тень, что вот-вот накроет всю Европу мрачной тучей, – отчего же даже мы столь безучастно, а главное – беспечно и бесстрашно взираем на это приближающееся затмение? Быть может, нас в гораздо большей степени волнуют ближайшие последствия этого события – и эти ближайшие последствия, последствия, значимые для нас, будут восприниматься нами вопреки всем ожиданиям не как нечто печальное и мрачное, а, наоборот, как некий новый, не поддающийся описанию свет, как счастье, облегчение, просветление, воодушевление, утренняя заря… И действительно, мы, философы, «умы свободные», услышав весть о том, что «старый бог умер», чувствуем себя как будто озаренными сиянием занимающейся утренней зари; и наше сердце преисполняется при этом благодарности, изумления, предчувствия и ожидания – нам снова наконец открыты все горизонты, пусть даже еще в легкой дымке, но наши корабли снова могут пуститься в плавание, готовые к любой опасности, и снова можно не сдерживать свой дух познания, не страшащийся никакого риска, и море, наше море, раскрыло перед нами свои просторы, – никогда еще, наверное, не видывал свет такого «открытого моря».

344

В какой мере мы сохранили свое благочестие. В науке убеждения не имеют никаких гражданских прав – это распространенное мнение не лишено оснований; и только когда они решаются снизойти до уровня скромной гипотезы, предварительного допущения, некоего общего направления, тогда они обретают некоторый вес и им открывается доступ в царство познания – но все еще с одним ограничительным условием: над ними сохраняется полицейский надзор, осуществляемый полицией недоверия. Но не означает ли это при ближайшем рассмотрении, что убеждение сначала должно перестать быть таковым, чтобы получить доступ в царство науки? Не начинается ли строгость научной мысли с отказа от убеждений?.. Так, наверное, и есть: только остается спросить, а не должно ли, как непременное условие воспитания этой строгости, уже наличествовать некое убеждение, причем такое властное и непреложное, что вынуждает все прочие убеждения принести себя в жертву. Очевидно, и наука опирается на веру, а значит не существует никакой «безусловной» науки. На вопрос о том, нужна ли истина, может быть не только дан заведомо утвердительный ответ, но он должен звучать настолько убедительно, чтобы в нем отчетливо слышалось утверждение, вера, убежденность в том, что «нет ничего более нужного, чем истина, а все остальное по сравнению с ней имеет лишь второстепенное значение». Это ничем не обусловленное стремление к истине – что оно такое? Стремление не поддаваться на обман? Стремление не обманывать других? Кстати сказать, последнее вполне может быть истолковано как жажда истины: только при условии, что обобщение «я не хочу обманывать» включает в себя и случаи, касающиеся отдельной личности – «я не хочу обманывать себя». Но почему бы не обманывать? Почему бы не поддаваться на обман? Следует заметить, что доводы в пользу первого суждения лежат совершенно в иной области, чем доводы в пользу второго: никто не хочет быть обманутым, ибо предполагается, что это очень вредно, опасно, губительно, – и в этом смысле занятия наукой свидетельствовали бы о необычайной предусмотрительности, осторожности, полезности, хотя здесь вполне можно было бы задаться вопросом: неужели желание не быть обманутым менее вредно, опасно, губительно? Разве вы можете заранее представить себе характер бытия, чтобы рассудить, чему стоит отдать предпочтение – тому, что вызывает безусловное недоверие, или тому, что вызывает безусловное доверие? А если случится так, что понадобится и то и другое, большое доверие и большое недоверие, – откуда почерпнет тогда наука свою безусловную веру, свое основополагающее убеждение: истина важнее, чем что бы то ни было, важнее даже любого другого убеждения? Именно это убеждение никогда бы не смогло возникнуть, если бы не подтверждалась постоянно несомненная польза не только истины, но и ее противоположности, как это имеет место в данном случае. Следовательно, толчком к рождению веры в науку, которая существует теперь как некая данность, едва ли могли послужить все эти подсчеты – что выгодно-невыгодно и что полезно-бесполезно, – скорее она возникла вопреки тому, что ей было представлено немало доказательств бесполезности и опасности этого «стремления к истине», к этой «истине любой ценой». «Любой ценой» – уж нам-то хорошо известно, что это такое, ведь сколько раз мы отдавали наши веры на заклание, принеся их в жертву, одну за одной, на этот алтарь! Следовательно, «стремление к истине» не означает: «я не хочу, чтобы меня обманывали», оно подразумевает другое – «я не хочу никого обманывать, в том числе и самого себя», – так снимается противопоставление – и мы тут же оказываемся в царстве морали. Ибо надо только задать себе вопрос, честно и открыто: «А почему ты не хочешь обманывать?», в особенности если всеми силами создается иллюзия – и действительно возникает полная иллюзия! – будто бы жизнь основана лишь на иллюзии, я хочу сказать, на заблуждении, обмане, притворстве, ослеплении, самоослеплении, хотя, с другой стороны, на самом-то деле жизнь проявлялась во всей полноте лишь там, где есть πσλντζπσι[41]. В таком вопросе можно было бы усмотреть, мягко выражаясь, какое-то донкихотство, романтическое безрассудство; но вполне возможно, в нем кроется и нечто более страшное – опасный для жизни, разрушительный принцип – …«стремление к истине» вполне может обернуться скрытым стремлением к смерти. И тогда вопрос «к чему наука?» снова возвращает нас к моральной проблеме: к чему вообще мораль, если сама жизнь, природа, история «неморальны»? Нет никакого сомнения в том, что человек правдолюбивый, в том дерзновенном, высшем смысле, какой диктует вера в науку, подтверждает тем самым существование совершенно иного мира, отличного от мира жизни, природы и истории; но коль скоро он принимает «иной мир», разве не должен он тем самым – о ужас! – отказаться от его противоположности, от этого мира, нашего мира?!. Наверное, теперь уже понятно, к чему я клоню! Мне думается, что наша вера в науку по-прежнему не может обойтись без метафизической веры, – что и мы, современные познающие, мы, безбожники и противники всякой метафизики, мы берем наш огонь все еще из того неугасимого костра, который разожгла тысячелетняя вера, та христианская вера, которой придерживался и Платон, – вера в то, что Бог – это истина, что истина божественна. Но что же будет, если именно это подвергается все большему сомнению, если оказывается, что нет ничего божественного и все лишь заблуждение, слепота, обман, – и