ворвались и давай срамные песни горланить с антимонархическими лозунгами, да голыми титьками царя стращать, то ли Небесного, то ли земного – сразу и не разберешь. Народ-то невразумительный. Но стоило только выпороть здешнему полицмейстеру Трепакову одного из этих пупсиков за непотребство, как тут же объявилась некая в костюме Евы, так что и бомбу ту засунуть некуда, и давай ею швыряться в белый свет как в копейку. Болонку полицмейстера в мохер, прохожих…

И под окнами Трепакова, говорят, целая очередь крашеных содомитов выстроилась: «И нас, Трепаков, выпори, как овчинку!..»

– Тьфу! – плевался в окно мануфактурщик Шатуров Иван Фиодорович. Он хоть и был купцом до мозга костей, но вот черносотенцем никогда не был. Однако же и ему, как человеку православному, на такие безобразия смотреть было тошно: «Ещё б крестным ходом по Тверской пошли!»

Вот и в этот раз… Осерчали любители адамовой простоты на полицмейстера за то, что, поймав у себя в приёмной их активистку в чём мать родила, не принял к вниманию её политических убеждений. Не так как-то прочёл манифест у неё на грудях: «Нет половой дискриминации!», а тут же, заперши в каталажке, стал склонять к половой дискриминации, которой «Нет!».

«Как, мол, нет?! Сейчас исправим…»

Он и подумать не мог, что политические девицы, бегавшие нагишом по площади, не за тем бегают. Что они в этом смысле – ни, ни! Лучше уж смерть! Не знал… Чем и подписал себе смертный приговор.

– Исполнить который по поручению организации я и взялся, – снова развёл руками Александр, заставив Алевтину томно вздрогнуться всем телом. – И уже исполнил было. Осталось только часовой механизм завести в адской машинке, которую я тут в дымоходе установил. Нет-нет, не бойтесь! – остановил он попятившуюся Алевтину. – Я её ближе к голландской печи полицмейстера приладил. И вообще она ещё не взведённая. Я вдруг понял, что понятия не имею, сколько сейчас времени! – Павленов снова дёрнулся было развести руками, но поостерегся, опасаясь, что Алевтина и вовсе бухнется в обморок. – Побоялся. Поставлю на утро, а вдруг уже утро? Я же тут бог весть сколько уже по дымоходу лазаю. Полез обратно через дымоход на ваши часы посмотреть… – Александр ткнул большим пальцем в напольные часы за плечом.

Алевтина выжидающе уставилась на его несвободную руку, но террорист-адамит вполне управился свободной.

– А тут вы пинаться изволили… – поскребся Павленов позади, но опять-таки свободной рукой.

Горничная разочарованно вздохнула.

– Вы позволите мне закончить? – несмело кивнул террорист на камин. – Я только часовой механизм на 7 утра поставлю.

– Ещё чего… – посуровела Алевтина, снимая с каминной полки медный ковшик.

– Так бомба с начала века и осталась в общем дымоходе апартаментов купца-миллионщика и полицмейстера, – заключила Аннушка, торжественно закрывая рукодельную картонную обложку «Воспоминаний горничной Алевтины».

– А теперь в дымоходе генерала и банкира, – прозорливо предположил Виктор Сергеевич, вставая из-за стола.

Арсений с Аннушкой переглянулись, и на её вопросительный взгляд капитан ответил усталым вздохом, а девушка на его вздох – сочувственным кивком. Поговорили…

– А этот… От которого одна кишка осталась, – продолжал размышлять вслух подполковник, двигаясь за массивным дубовым столом, как кукольный Петрушка за ширмой. – Печник? Он, значит, всего-навсего случайно привёл в действие «адскую машинку», лежавшую в дымоходе?..

– Сто лет с хвостиком, – подсказал Арсений. Аннушка кивнула, подтверждая.

– Что же из этого всего следует? – вопросительно уставился на них обоих Виктор Сергеевич, упершись кулаками в столешницу.

– Да ничего в общем-то, – пожал плечами капитан Точилин. – Новые сведения вполне совпадают с данными экспертизы взрывного устройства: «Одним словом, антиквариат…» – напомнил он вывод криминалиста Лобова. – Так что, всё…

Эпилог

– А говорят, она сначала была ангелом, – остановилась Аннушка, задрав голову на фронтон дома Шатурова. – Прекрасной крылатой, лучше сказать, окрылённой девушкой. Этакой «бегущей по облакам»…

– Кто? – недоверчиво глянул исподлобья Арсений. – Эта химера?

Каменная химера со злобным лицом ведьмы, щедро изборожденным трещинами, вздыбила на горбатой спине мощные крылья с зеленоватыми подтёками…

– Эта химера, между прочим, – надула губки Аннушка, как будто даже обиженно, – и есть моя прабабушка Алевтина. Горничная купца Шатурова. Сам Боборыкин распорядился с неё статую ваять.

– Вот ведь хам, – посочувствовал модели Точилин. – Горгулью с юной девицы лепить. Ей же в 1910 лет двадцать было всего?..

Аннушка пожала плечиками, на которых распластались вязаные клапаны её чудаковатой шапочки с первобытным карело-финским орнаментом.

– Не знаю, как это понимать, но на первоначальных чертежах, эскизах и даже старых фотографиях скульптуры эта теперешняя ведьма была божественно красива и юна.

– Шутишь?.. – покосился теперь на неё Арсений и поэтому не заметил, как свирепо сморщилось каменное лицо химеры, как опустила она голову, вглядываясь в их далёкие фигурки внизу, на тротуарной плитке.

– Рассказывают, в химеру статуя обратилась, когда в тени её крыльев застрелили её же прообраз, мою прабабушку… Ага, прямо на крыше, – добавила Аннушка в ответ на немой вопрос капитана.

– А кто?.. – задал Точилин всё-таки вопрос, вернее, попытался.

– А застрелил её новый любовник, – охотно подхватила девушка. – Тот самый бывший полицмейстер, вор и чекист. Трепаков. Гнался за ней почему-то, стрелял и всё кричал: «Отдай, отдай!» Что она там у него украла? – Вместо того чтобы развести руками, Аннушка развела в стороны длинные «уши» своей шапочки. – Кто его знает?

«Кто-кто… – проворчала каменная Алевтина, не размыкая каменных губ. – Кто надо, тот знает…» – и снова любовно вчувствовалась в украшение своего левого крыла. В ожерелье бриллиантов, отливавшее позолотой шампанского.

Тех самых брильянтов, что якобы не успела забрать у ювелира Алевтина живая. То самое ожерелье. И успела накинуть Алевтина живая его на каменные перья Алевтины неживой. Хотя разницы тогда между ними было уже всего на один шаг. Шаг с края крыши в бездну вечности…

С двумя револьверными пулями в спине и девятимесячным младенцем под сердцем.

Спасибо профессору Преображенскому, кстати оказавшемуся внизу с докторским саквояжем: принял у полу-, а потом и совсем мёртвой роды. И сказал о новорождённом: «Ты смотри-ка, живой? Ну, да всё равно издохнет…»

Но это уже другая история. А эта почти закончилась…

– Ну, вот и всё, – вздохнула Аннушка, завязывая под горлом длинные «уши» шапочки, отчего её англосаксонское, чуть вытянутое, личико обрело такую милую славянскую округлость, что Арсений против воли взялся ей помогать.

– Ни бриллиантов, ни «золотого чемодана», – задумчиво продолжала девушка, даже не замечая того, что её и без того грубоватый голосок уже сипит от энтузиазма капитана. Тот, завороженно потянувшись к обиженно припухшей губе Аннушки, невольно затягивал и клапаны шапочки, так что…

– Задушишь!.. – спохватилась девушка, заколотив в кожаную грудь реглана варежками с такими же умильными рисунками финских нерп