В своей каюте я открыл книгу и в самом её начале прочёл:

«…Умение достойно проявить себя в своём природном существе есть признак совершенства и качество почти божественное. Мы стремимся быть чем-то иным, не желая вникнуть в своё существо, и выходим за свои естественные границы, не зная, к чему мы по-настоящему способны. Незачем нам вставать на ходули, ибо и на ходулях надо передвигаться с помощью своих ног».

«Как верно, как точно!» – согласился я с автором, будто он высказал мои затаённые мысли. «А сколько уже ходульных людей довелось мне повстречать. Да, видимо прав был Кант, возведя нравственный закон, заложенный в каждом человеке, в непреложную истину, в некий императив, без которого живёт лишь оболочка человека – его тело, а душа в этом теле спит мёртвым сном. А при отсутствии нравственного императива и возникает смердяковщина, когда «Всё позволено!». Вот почему так обрадовался Смердяков из романа Достоевского «Братья Карамазовы» ответу «умного» своего братца Иванушки, о том, что «Бога нет!». А раз нет Высшего нравственного существа, тогда и сдерживающее в человеке человека начало тоже не нужно. Одна морока с ним, с этим началом. Животным-то быть куда проще и понятней. Да и катиться вниз вместе с большинством гораздо приятнее и веселей! Вот жить вопреки стаду – трудно. Для этого надо собственное мнение иметь, да и самообладание недюжинное».

Погода по-прежнему стояла хорошая, солнечная, и Зина с Анной Васильевной иногда вместе загорали на верхней палубе, возле широкой судовой трубы, подальше от людских глаз. Хотя чаще Зина загорала одна, в совершенно микроскопическом купальнике, мало что скрывающем, а, наоборот, только больше ещё подчёркивающем её изящные формы. И созерцание этих самых, почти не прикрытых ничем форм, доставляло явное удовольствие многим членам команды, «случайно» оказывающимся на верхней палубе по каким-то совершенно неотложным надобностям. Второй помощник, например, мог стоять там с секстантом по полчаса и по нескольку раз, с малым перерывом. Я же старался на Зину не смотреть. Уж слишком она была вызывающе хороша. Однако не всегда мои старания бывали успешны… И тогда я оправдывался сам перед собой, ненароком залюбовавшись красивым телом Зины, что просто восхищаюсь изяществом и совершенством форм, подобному тому, как ценители в музее восхищаются прекрасно написанной обнажённой натурой. Конечно, я лукавил. И в глубине души это осознавал.

К концу декабря со стороны Тихого океана мы подошли к Хоккайдо.

До Нового года оставалось несколько дней. По просьбе Николюка я, «как наиболее продвинутый в литературе» (с чего он сделал такой вывод – мне было непонятно), занялся выпуском новогодней судовой газеты, которая должна была разместиться в коридоре, перед кают-компанией, на двух больших, склеенных одним краем, ватманских листах, фоном на которых были нарисованные Николюком, сверкающие на фиолетовом «ночном небе» звёзды. В левом углу газеты, тоже Николюком, был изображен задумчивый Дед Мороз, чем-то отдалённо напоминающий нашего кэпа и – неправдоподобно весёлая Снегурочка, уже не отдаленно похожая на Зину – с разудало-хмельным блеском глаз, будто она хватанула разом стакана два водки. Или, на худой конец, выиграла тысяч сто в лотерею. Остальное «газетное» пространство должен был заполнить я, приклеивая на свободную площадь разноцветные листочки с напечатанным на них текстом, касающимся рейса и жизни команды.

31 декабря судно бросило якорь в трёх милях (как и велят международные законы мореплавания) от японского берега, напротив небольшого городка Хироо с очень удобной гаванью, прикрывающей от океанских волн искусственным молом стоящие в ней суда…

Капитан объявил последний день года для всех незанятых на вахтах нерабочим. Большая часть команды высыпала на палубу позагорать под благодатным, не очень жарким солнцем. А мы с Николюком, воспользовавшись этим, «тайно» вывесили уже готовую к тому времени, газету, разноцветные листки которой на фиолетово-синем фоне, с отпечатанным на судовой машинке текстом, напоминали издали осенние листья…

В газете, кроме текста, тоже на отдельных, только белых листках были и смешные рисунки. Например, было нарисовано, как альбатрос схватил, как щипцами, своим здоровенным клювом за ухо Кухтыля, попытавшегося с ним сфотографироваться. Был шарж и на тралмастера. Тот, как-то перебираясь с бота на судно, оступился и свалился в воду. «Момёнт падения» и был изображен в газете. Наличествовала там и «юмореска», рассказывающая о том, как во время нешуточного волнения в остужаемый у борта в большом алюминиевом баке компот волна, «перевесившаяся» через борт, выплеснула не меньше полуведра воды. И любимый напиток команды сделался от этого горько-солёным. Заметка так и называлась – «Солёный компот». И в ней присутствовала только комическая сторона ситуации. А все ворчания и недовольства остались за рамками жанра. Ведь это должна была быть весёлая новогодняя газета.

Слышался звонкий смех, незлобивые подначки. Люди как будто вдруг вернулись в своё детство, став добрее друг к другу. И, несомненно, от этого лучше.

На мой же взгляд, рядом с газетой в специальной рамочке располагалась более значительная информация: «Праздничное меню на 31 декабря», которое я изучил досконально ещё утром, когда его только вывесили.

«Завтрак: Отварные яйца, кофе, сливочное масло, булочки» (Уже съедено).

«Обед: Пельмени (которые накануне, впрочем, как и обычно, когда готовилось это блюдо, лепили все, свободные от работ, члены команды), компот» (Это ещё только предстояло отведать).

«Полдник: Чай, печенье с маслом, клубничный джем». (Раз положено – съедим).

«Второй полдник (вместо семичасового ужина так называемый перекус): Сосиски, чёрный хлеб, чай с лимоном». (Наиболее желанным в этом съестном перечне был, несомненно, редкостный лимон!)

«Ужин (перенесённый на сей раз на одиннадцать часов вечера): Бифштекс с гороховой кашей, салат из морской капусты, фрукты, шампанское, вино, водка». «Добавка не ограничена» – от руки, внизу листка, было приписано нашим коком. (Ужин предвкушался и ожидался с особым нетерпением).

Добродушие, вызванное газетой, переместилось за обеденные столы. Чувствовалось, что многие у себя в каютах уже приняли «по чуть-чуть», а кое-кто и поболее. Иные же, как, например, наш Николюк, несмотря на нестрогий, впрочем, запрет капитана «До вечера ни грамма!», принесли с собой. А потому за столами все расселись группками «по интересам»: механики, матросы, командный состав… Мы – «научники», тоже уселись отдельной стайкой. Николюк из-под стола плеснул нам с Юркой и себе из фляжки разбавленного и настоянного на шелухе кедровых орешек, пару горстей которых он «экспроприировал» из моей посылки ещё в Петропавловске, спирта. И мы, тихонько чокнувшись, выпили по нескольку глотков этой крепчайшей смеси. А потом с удовольствием закусили вкуснейшими пельмешками, без бульона, со сметаной и уксусом. Для полного счастья на столе явно не хватало зелени: петрушечки, салатика, зеленого лука… Увы, полного счастья, как известно, в природе не существует.

Подстольную процедуру повторили трижды, съев при этом по две порции пельменей. А когда, довольные собой, друг другом, командой, отличной погодой, едой, спиртом и… всем человечеством, выходили из кают-компании, я мимоходом прочёл в газете заглавное четверостишье, предшествующее всему остальному, красивыми крупными буквами выведенное Николюком: «Говорят, под Новый год, что ни пожелается – всё всегда произойдёт, всё всегда сбывается…»