Рукопись «Переломы в результате закрытия дверей» состояла из пятидесяти страниц. Работа была построена на подробной классификации переломов и дверей, ставших причиной этих переломов. В предисловии приводилась крестообразная диаграмма, горизонтальная ось которой обозначала различные двери, ставшие причиной переломов, а вертикальная — переломы в результате закрытия дверей. В большинстве из приведенных ста девяноста шести случаев цифры показывали, что соответствующие ситуации и их повторяемость были отражены в статистике мангеймских больниц за последние двадцать лет.

Я нашел строку «дверцы автомобилей» и колонку «переломы большой берцовой кости» и цифру «2» в точке их пересечения, а в тексте — соответствующие описания. Хотя данные были анонимными, я все же узнал в одном из них случай Сергея Менке. Другой случай произошел в 1972 году. Некий взволнованный кавалер помогал даме сесть в автомобиль и, не рассчитав, захлопнул дверцу слишком рано. В работе приводился один-единственный случай преднамеренного членовредительства. Обанкротившийся ювелир решил заработать кучу денег на застрахованном и сломанном большом пальце правой руки. Положив правую руку в проем железной дверцы печи в котельной, он захлопнул дверцу левой рукой. Обман открылся только потому, что он, уже получив страховую сумму, стал хвастаться своим трюком. В полиции он потом рассказал, что мальчишкой вырывал себе молочные зубы, привязывая один конец толстой нитки к дверной ручке, а второй к зубу. Это и навело его на мысль сломать палец.

Я не стал звонить фрау Менке и расспрашивать ее о методах удаления зубов маленького Зигфрида в домашних условиях.

Вчера я слишком устал, чтобы еще смотреть «Танец-вспышку», взятый в пункте проката на Зеккен-хаймерштрассе. Сегодня я наконец собрался посмотреть фильм. В душ я после этого отправился в ритме танца. Почему я не остался подольше в Питсбурге?

Первую остановку мы с Юдит сделали в Базеле. Мы съехали с автострады, въехали в город и припарковались на Мюнстерплац. Площадь еще не успели украсить к Рождеству, и поэтому ничто не нарушало белизну снега, которым она была покрыта. Мы прошли несколько шагов до кафе «Шпильман» и сели за столик у окна, из которого были видны Рейн и мост с маленькой часовней посредине.

— Расскажи мне наконец толком, как ты это все устроила с Тибергом, — попросил я Юдит, принимаясь за мюсли «Бирхер», которые здесь особенно вкусно готовят — меньше хлопьев и больше сливок.

— Когда меня во время юбилея прикомандировали к Тибергу, он сказал, чтобы я обязательно заглянула к нему, если буду в Локарно. Ну вот, я напомнила ему о его приглашении и сказала, что еду в его края, везу своего пожилого дядюшку, — она примирительно взяла меня за руку, — который присматривает себе домик на озере Лаго-Маджоре, так сказать летнюю резиденцию на старость. А потом прибавила, что он тоже знает этого дядюшку с военных лет. И он пригласил нас завтра на чай.

Юдит была горда своей маленькой дипломатической победой. Я не разделял ее оптимизма.

— А не вышвырнет меня Тиберг, как только узнает во мне того нацистского прокурора? Не лучше ли было сразу сказать ему правду?

— Сначала я так и хотела сделать. Но тогда бы он, может, вообще не пустил этого нацистского прокурора на порог.

— А почему, собственно, пожилой дядюшка, а не пожилой друг?

— Это звучит как «любовник». Мне кажется, я понравилась Тибергу как женщина, и он, вполне возможно, не принял бы меня, если бы понял, что я уже занята, да еще собираюсь заявиться к нему со своим кавалером. Ты слишком обидчив для частного детектива.

— Да. Ладно, я готов взять на себя ответственность за то, что был прокурором Тиберга, но может, мне потом сразу же признаться и в том, что я твой любовник, а не дядюшка?

— Это вопрос ко мне? — Она произнесла это быстро и задорно-вызывающе, но тут же достала свое вязание, словно готовясь к долгому разговору.

Я закурил.

— Ты меня с самого начала интересовала как женщина, и мне вдруг захотелось понять, как ты меня воспринимала — как мужчину или просто как старого, бесполого маразматика, который годится только на роль дядюшки…

— Чего ты хочешь? «Ты меня с самого начала интересовала как женщина»! Если я тебя интересовала в прошлом, то тему можно закрыть. Если я тебя интересую в настоящем, то имей мужество признаться в этом. Тебе, я вижу, легче брать на себя ответственность за прошлое, чем за настоящее… Так, лицевая, лицевая… изнаночная, изнаночная…

— Мне совсем не трудно признаться, что ты меня интересуешь, Юдит.

— Понимаешь, Герд… Конечно, я воспринимаю тебя как мужчину, и ты мне нравишься как мужчина. Но все это никогда не заходило так далеко, чтобы у меня появилось желание сделать первый шаг. Тем более в последние недели. А что за вымученные шаги делаешь ты?.. Или это вообще никакие не шаги? «Мне совсем не трудно признаться, что ты меня интересуешь»! При этом тебе невероятно трудно выдавить из себя даже такое туманное, осторожное предложение. Ладно, поехали. — Она обмотала начатый рукав пуловера вокруг спиц, а сверху намотала немного пряжи.

Я не нашелся, что ей ответить. Я чувствовал себя униженным. До Ольтена мы не произнесли ни слова. Юдит поймала по приемнику концерт Дворжака для виолончели с оркестром и опять занялась вязанием.

Что же меня, собственно, унизило? Юдит всего-навсего врезала правду-матку и высказала то, что я и сам чувствовал в последние месяцы: неясность моего отношения к Юдит. Но она сделала это так безжалостно и с таким оскорбительным равнодушием, что я почувствовал себя мальчишкой, которого вывели за ухо на середину класса, отчитали и поставили в угол. Я сказал ей это, когда мы проезжали Цофинген.

Она опустила вязанье на колени и долго молчала, глядя на дорогу.

— Когда я была секретаршей, я часто сталкивалась с этим — с мужчинами, которым от меня что-то было нужно и которые боялись в этом признаться. Которые не прочь были закрутить со мной роман, но не хотели связанных с этим неудобств и хлопот. И даже решившись, они старались все обставить так, чтобы можно было в любой момент пойти на попятную, избежав каких бы то ни было обязательств. И ты, как мне показалось, вел себя приблизительно так же. Ты делаешь первый шаг, который, может, вообще — никакой не шаг, делаешь жест, который тебе ничего не стоит и ничем не грозит. Ты говоришь об «унижении»… Я совсем не хотела тебя унижать. Да и вообще, черт побери!.. Почему твоей чувствительности хватает только на твои собственные обиды? — Она отвернулась, и мне показалось, что она плачет. Но мне не видно было ее лица.

Люцерн мы проезжали уже в темноте. В Вассене я решил, что дальше ехать сегодня уже не стоит. Автострада опустела, но пошел снег. По своим прежним поездкам на Адриатику я знал здесь «Отель дез Альп». У стойки портье все еще висела клетка с индийской вороной. Увидев нас, она произнесла:

— Держи вора! Держи вора!

За ужином мы ели рагу из телятины по-цюрихски с жареным картофелем. Еще в дороге мы начали спор о том, может ли успех внушить художнику презрение к публике. Рёзхен как-то рассказывала мне о концерте Сержа Генсбура[134]в Париже, на котором публика тем восторженней аплодировала ему, чем презрительней он вел себя по отношению к ней. С тех пор этот вопрос не давал мне покоя и постепенно трансформировался в более широкую проблему: можно ли, состарившись, не проникнуться презрением к людям? Юдит долго пыталась опровергнуть тезис о связи между творческим успехом и презрением к публике. После третьего бокала фандана[135]она сдалась: