Я стою у пруда, но Адам отвлекся от кишащих рыб и головастиков на игрушечные машинки и грузовики, разбросанные по лужайке, и даже не смотрит на меня. Я знаю, что в моем сне я хозяйка, – если мне будет нужно, чтобы Адам очутился у пруда рядом со мной, мне довольно будет просто этого захотеть. Но это ведь не настоящий Адам, а его воображаемый двойник, а сегодня мне этого недостаточно.

Настоящий Адам крепко спит в своей кроватке, укрытый одеялом, с верным Паддингтоном под мышкой. Я думаю о нем, спящем совсем рядом со мной, представляю, как он посапывает во сне в своей комнате. На сердце у меня становится тепло-тепло, и хочется снова увидеть его и обнять крепко-крепко, пока ему не станет трудно дышать. Я чувствую это всем нутром, со всей материнской сутью.

И тут вдруг она появляется снова. Вторая дверь.

Она блестит в глубине пруда, как тогда, только на этот раз не покоится там неподвижно, а перемещается, пока в конце концов не принимает вертикальное положение. Края ее все еще мерцают переливчатой ртутью, но сама дверь состоит из воды. Я стою неподвижно, и она быстро приближается ко мне. На секунду мне кажется, что я вижу головастиков и золотых рыбок, плавающих на ее поверхности. Потом я касаюсь этого жидкого тепла и прохожу сквозь нее, и в следующий миг я уже…

…Стою у постели Адама. На мгновение от этого стремительного перемещения голова у меня идет кругом, но потом мир вновь обретает равновесие. Я нахожусь в его комнате. До меня доносится его дыхание, медленное и ровное, – дыхание глубокого старика или крепко спящего человека. Запрокинутая рука упала на лицо, и я думаю, не передвинуть ли ее, но боюсь его разбудить. Одеяло наполовину сброшено, а стоящий на тумбочке стакан с водой он в какой-то момент задел, и она вылилась на беднягу Паддингтона, который выпал из кровати. Я рада, что это всего лишь сон. Перспектива сушить Паддингтона Адама меня не порадовала бы. Он даже в машине его стирать мне не дает. Я наклоняюсь, чтобы поднять медвежонка, но почему-то не могу взять его в руку. Более того, я вообще не вижу собственных рук. Я смотрю на то место, где им полагается быть. У меня нет рук. Вместо них пустота. Озадаченная, я трижды пытаюсь дотронуться до медвежонка невидимыми пальцами, но результатом всех этих попыток каждый раз становится лишь такое чувство, как будто я прохожу прямо сквозь мягкий влажный мех, словно меня там вовсе и нет, словно я призрак. И тут мне становится как-то ужасно не по себе, и я чувствую, как что-то с чудовищной силой тянет меня назад. Резкий рывок, мимолетное ощущение леденящего ужаса и…

…Я с криком подскакиваю в собственной постели, судорожно хватая ртом воздух. У меня такое ощущение, как будто меня толчком вернули в реальность, как бывает, когда находишься на зыбкой грани между дремой и явью и словно падаешь куда-то в этом почти сновидении. Растерянно озираюсь в темноте, пытаясь сообразить, где нахожусь. Потом смотрю на свои руки и пересчитываю пальцы. Десять. Проделываю это дважды, прежде чем окончательно уверяюсь, что на этот раз я действительно не сплю. Легкие саднят, как будто я была в пабе и за вечер выкурила два десятка сигарет, как в добрые старые времена, но усталости я не чувствую. Напротив, испытываю небывалый прилив энергии, совершенно необъяснимый, учитывая то, насколько я эмоционально выпотрошена и в каком упадке сил пребывала, отправляясь в постель. Зато меня мучает жажда. Просто смертельная жажда. А все потому, что не нужно на ночь пить вино. Ничему-то меня жизнь не учит.

Вылезаю из постели, плетусь на кухню, залпом выдуваю два стакана воды из-под крана, потом ополаскиваю лицо. Легкие уже почти пришли в норму, саднящее ощущение ослабевает. Может, это просто какой-то отголосок моего сна?

Времени всего три часа ночи, так что я направляюсь обратно в постель, хотя не уверена, что смогу снова уснуть. По пути останавливаюсь перед дверью комнаты Адама, тихонько заглядываю внутрь и улыбаюсь. Он определенно дома. Мне это не приснилось. Уже собираюсь закрыть дверь, когда мой взгляд зацепляется за медвежонка на полу. Паддингтон. Выпавший из кровати. Хмурюсь и подхожу поближе. Медвежонок мокрый насквозь. На этот раз мне удается поднять Паддингтона, и с него разве что не течет. Смотрю на Адама, и сердце у меня начинает биться быстрее. Его рука запрокинута на лицо, ноги торчат из-под полусброшенного одеяла.

Меня охватывает ощущение дежавю. Все обстоит в точности так, как было в моем сне, когда я прошла сквозь вторую дверь. Но это не может быть правдой. Я не могла этого видеть. Это был сон. И тем не менее мне неоткуда было знать, что он разлил воду и вымочил своего медведя и что он спит с закинутой на лицо рукой. Я не могла просто нафантазировать эти вещи. Не знаю никого другого, кто спал бы так же крепко, как Адам. Обычно он всю ночь спит в одном положении, свернувшись калачиком на боку и практически не шевелясь. Если бы меня даже попросили представить себе спящего Адама, мне никогда в жизни не пришло бы в голову вообразить именно такую картину.

Не знаю, что и думать. Это просто бред какой-то. И тут меня осеняет. Наверное, я ходила во сне. Это мимолетный момент облегчения, торжества логики, и я цепляюсь за него несмотря даже на то, что в глубине души это объяснение не кажется мне правдоподобным. С тех пор как я начала практиковать осознанные сновидения, со мной больше ни разу не случалось приступов лунатизма. Но это единственное возможное объяснение тому, что произошло. Может, я ходила во сне, а потом наполовину проснулась, или что-нибудь еще. Увидела комнату, потом уснула опять и перенесла все увиденное в свой сон.

Но вот до меня доходит: нет никакого смысла стоять столбом и таращиться на Адама. Возвращаюсь в кровать и долго смотрю в потолок. Вся эта история выбила меня из колеи, хотя я сама толком не понимаю почему. Я не могла дотронуться до медвежонка. И я была невидимой. В моих новых снах такого никогда не случается. Я могу есть, пить, трахаться, да что угодно. Так почему вдруг я не смогла поднять с пола Паддингтона? Почему у меня вдруг не оказалось рук? Странно это все. И ощущения у меня были не такие, как в обычных снах. Несмотря на отсутствие тела, сам сон казался более… вещественным. Более реальным.

«Я просто ходила во сне», – упрямо твержу себе я снова и снова. Какие другие объяснения могут быть?

В доме теперь обитают два совершенно чужих человека, с опаской приглядывающихся друг к другу и даже не пытающихся изображать что-то большее. По крайней мере, насчет Дэвида это именно так. Наши отношения и цивилизованными-то можно назвать лишь с большой натяжкой. В ответ на все мои вопросы он односложно бурчит что-то невнятное, как будто превратился в какого-то неандертальца, утратившего способность говорить развернутыми предложениями, и избегает смотреть мне в глаза. Наверное, боится, что я замечу, что большую часть времени он откровенно пьян. Думаю, всю свою нормальность он приберегает для работы, а на то, чтобы соблюдать декорум дома, сил уже не остается.

Он даже внешне теперь кажется меньше, как будто усох. Будь я психиатром, мой диагноз ему был бы однозначным – это человек на грани нервного срыва. Моя дружба с Луизой просто убила его. Даже не совсем так. Это дружба Луизы со мной его убила. Луиза была его личной тайной, и ее у него отобрали. Его все это время водили за нос.