А.П.: Но ведь и в советское время была конкуренция. На авиацию или на подводные лодки работали десятки дублирующих друг друга КБ. Однако нынешняя инициатива, связанная с Развитием, с инвестированием миллиардов рулей, исходит не от чудодейственного частного сектора с его прогрессивной экономикой, а все от того же попранного, якобы неэффективного государства. Значит, инициатором Развития является все тот же централистский экономический организм.

С.К.: Именно об этом я хотел сказать. При знакомстве с атомной отраслью многое стало для меня откровением. Самая жесткая из плановых систем Советского Союза, закрытая атомная отрасль закладывала конкуренцию практически везде. У нас по сей день два федеральных ядерных центра. Я перестал считать, что рыночное и плановое управление несовместимы. Теперь я понимаю, что они точно должны жить вместе. Где баланс того и другого? Если рынок внутренний и на нем действуют несколько однородных хозяйственных субъектов, то пусть они конкурируют, вытесняют, поглощают другу друга, добиваясь наилучшей формы хозяйствования, наивысшего качества продукции. Но если рынок внешний, и моя страна является одним из субъектов хозяйствования, я не готов отдать себя на волю экономических стихий, не готов к тому, что меня поглотит конкурент. Здесь я государственник, протекционист. Отдельная корпорация, включенная в рыночную, либеральную стихию, внутри себе остается жестко плановой, централистской. Но и внутри себя она выстраивает конкуренцию. Мне предлагали ликвидировать один из имеющихся ядерных центров якобы в целях экономики. Я сразу же отверг эти предложения. Должны быть такие два ядерных центра, где сидят люди с гениальными умами и прозрениями, и, конкурируя между собой, эти центры вырабатывают оптимальную стратегию.

А.П.: Эти представления вы обрели после 1998 года, столь горького для страны и для вас?

С.К.: Безусловно. Возглавив атомную отрасль, я получил уникальный опыт. Отрасль не просто огромна, она целостна, завершена сама в себе. Я работал министром топлива и энергетики, у меня есть опыт отраслевого управления. Но это не была замкнутая отрасль. За ее пределами оставалась добыча, конечный продукт. А здесь все. Добыча природного урана и обогащение. Конверсия и фабрикация топлива. Машиностроение и изготовление атомной станции. Управление, эксплуатация и вывод из эксплуатации. Утилизация отходов и повторное использование. Такой комплекс работает только при проектном подходе. Поэтому здесь должен быть Проект с большой буквы. За два месяца до назначения я уже знал, куда иду. И использовал эти два месяца для изучения истории отрасли. Читал историю Ядерного проекта СССР. Понял грандиозность замысла и исполнения и стратегические результаты проекта. И теперь я убежден, что сейчас мы имеем дело с Ядерным проектом-2. Первый создавался под ядерное оружие, ядерный щит, статус сверхдержавы, которая отстаивает свое существование в мире. Второй построен под позицию мирового лидера в атомной энергетике. Не важно, что первый может быть назван милитаристским, а второй пацифистским. Важно, что определяет безопасность. Наличие ядерного щита тогда определяло целостность и безопасность страны. Сегодня безопасность страны – синоним энергообеспечения. Я много разговаривал с ветеранами отрасли. Слава богу, еще работают те, кто ее создавал. Побывал на «Маяке», в Челябинской области, где ведется это мучительное и скандальное уголовное дело о радиационном загрязнении реки Течи – стронций, цезий. Мои знакомые в прокуратуре попросили меня: «Помимо правовой ответственности, поговори со своими людьми. Ну как же можно, годами сбрасываете всякую грязь. Ведь там же люди живут». С этим настроем поехал на «Маяк», провел совещание. Начал их стыдить. Как же так можно было заложить производство, что десятилетиями все это валим себе под ноги. Народ в отрасли дисциплинированный. Сказали: «Есть! Виноваты!» А вечером за рюмкой водки один из пожилых работников сказал: «Конечно, начальник всегда прав. Но на секунду представьте, как это выглядело тогда. «Маяк» – это первая точка, где впервые была изготовлена советская ядерная бомба. Когда мы ее делали, мы не думали о том, что произойдет, если мы не справимся, не уложимся в сроки, какие головы полетят, и что нам всем будет. Мы понимали, – сделаем бомбу, и будет страна. Не сделаем, страны не будет. Если не успеем, то первый удар противника придется именно по нашему предприятию. Мы находимся в точке прицеливания. И вопрос, что и как мы слили в это озеро, – он просто не возникал. Не потому, что мы злобные, что нам наплевать на природу, а была такая пора». И я понял, что разговариваю с людьми, которые за смену получали боевую дозу радиации. Когда из установки выпадал графитовый блочок, его устраняли два человека. Один бежал в зону с дозиметром, находил этот блочок. А другой с веником и совком сгребал его и вытряхивал в свинцовый контейнер, получая при этом несусветную дозу. За это полагалось два дня отгула, стакан спирта, три горячих пирожка, и на машине начальника смены отвозили домой. И это все мотивировалось борьбой за безопасность страны. Ядерный щит обеспечивал безопасность страны и ее влияние в мире. Сегодня то же самое. Энергобезопасность – это условие выживания страны, особенно нашей северной страны, а также условие достойного места на мировой арене. Поэтому наш атомный рывок должен быть именно суперпроектом, соразмерным с Атомным проектом Советского Союза. Остался ли в отрасли запас прочности, позволяющий совершить рывок? Ведь за истекшие пятнадцать лет мы практически ничего не создавали, лишь достроили три энергоблока, оставшиеся от советских времен. Пару недель назад мы заложили капсулу в фундамент Нововоронежской АЭС. Ветераны плакали, наблюдая этот ритуал. Это первое бросание капсулы за последние двадцать лет. И я могу утверждать, что отрасль находится на грани, после которой возрождение невозможно, но мы эту грань успели перейти. Запас прочности один к десяти, который закладывали в отрасль отцы-основатели, позволил нам избежать крушения.

А.П.: Я писатель, и в достославное советское время писал роман об атомной станции. Это была метафора государства. Я ездил в Удомлю, на Калининскую АЭС, и там узнал о Чернобыле. Через десять дней я был на месте катастрофы. С шахтерами пробивался под четвертый блок и, подобно кариатиде, держал руками бетонное основание блока, на котором бурлил, кипел раскаленный атомный уголь. С вертолетчиками летал над аварийным блоком и видел этот развороченный чадящий кратер. С солдатами зачищал зараженный третий блок, бежал с упомянутым вами веником, сметал в совок куски графита и вытряхивал в контейнер, после чего мои резиновые бахилы были полны липким потом. Я видел, как останавливали ядерную энергетику. Как формировался синдром Чернобыля. Его формировали наши экологи, наши либеральные перестроечные политики, наши философы и журналисты. Сейчас, как я понимаю, синдром Чернобыля преодолен? За счет чего? За счет того, что в 91-м году произошла еще большая катастрофа, затмившая Чернобыль?

С.К.: Мне кажется, он не преодолен до конца. Я даже не уверен, что его надо до конца преодолевать. Его нельзя забыть. Нельзя игнорировать общественную травму такого масштаба. Начиная запускать атомные станции, мы везде идем через общественные слушания, через пространные дискуссии с экологами. Конечно, синдром не преодолен. Но он преодолевается теми выводами, которые сделали сами атомщики во всем мире. Чернобыль – это порог кардинального переосмысления проблем атомных энергоустановок. Я помню высказывания академиков – создателей печально известного блока РБМК, что он настолько безопасен, что его можно ставить на Красной площади. Может быть, именно это ощущение абсолютной безопасности и надежности созданных технологий привело к легкомысленному поведению персонала, снявшего системы защиты. Как сказал академик Александров: «Люди допустили, а техника позволила». Сейчас существуют системы защиты, несоизмеримые с прежними, – и от «дурака», и от ошибки персонала, и от злонамеренности. Сегодня блок РБМК – это совсем другая машина. После этого прошло двадцать лет безопасной эксплуатации атомных станций. Если самолет, из-за несовершенства техники или ошибки пилота падает на город и уносит жизни пассажиров и жителей, как бы ужасна ни была катастрофа, она не отменяет использование авиации. То же и с атомной энергетикой. После Чернобыля велись дискуссии: а нельзя ли вообще обойтись без атомной энергетики? Целый ряд стран принимал подобные решения, в том числе и Германия. Я задавал вопрос германским коллегам: «Ведь вы же понимаете, что не сможете обойтись без атомных станций». Один из специалистов в кулуарах сказал: «Наши станции моложе ваших на пять-десять лет. Мы еще сможем столько же времени морочить головы нашим обывателем, а потом начнем строить АЭС». Как только возникает кризис в углеводородной энергетике и все ощущают, что нефть и газ не бесконечны, начинается очередной этап развития атомной отрасли. За эти двадцать лет созданы абсолютно новые материалы, новые системы контроля, новые автоматические приборы, позволяющие нам резко, на несколько порядков, повысить безопасность установок. Хотя риски всегда остаются. Энергия человечеству всегда обходится дорого.