Сандер хочет порисовать.

Я достаю бумагу с карандашами, сажусь рядом и смотрю в окно. У меня в гостиной три больших окна, которые выходят на улицу. Через полчаса начнет темнеть. Жюли рассказывала, что, когда была беременна, она любила сидеть у окна и смотреть, как спускаются сумерки, как все вокруг погружается в темноту: верхушки деревьев, дома, машины, дороги, люди — все постепенно исчезает. Это гораздо красивее, чем летний восход солнца, говорила Жюли. Сандер сидит за столом и что-то мурлычет себе под нос. Я встаю и иду к окну, смотрю вниз. Кошка по-прежнему сидит у подъезда. Я иду в коридор, снимаю трубку и набираю номер Анни.

Она берет трубку после первого же сигнала.

Анни.

Я представляю, как она сидит весь день перед телефоном. Сидит и ждет. И так целыми днями. Чего она ждет — я не знаю. Может быть, телефонного звонка, который изменит всю ее жизнь? Анни ждет и пытается как-нибудь скоротать время. Наверно, что-то читает. А может, ходит туда-сюда перед окнами. Или считает про себя: «Вот досчитаю до трехсот, и телефон зазвонит».

— Алло! — говорит мягкий, нетерпеливый голос.

Голос у Анни никогда не менялся. Изменились глаза.

И руки тоже. Волосы стали другими. Появились складки у губ. Изменилась фигура. Постарела кожа. Со временем все в человеке меняется. Но голос остается прежним. Поговорить с Анни — это как в детстве, когда я была маленькой, прижималась к ней, закрывала глаза и думала: не гони меня, пожалуйста, еще чуть-чуть. Запах ее волос, ее чудесный голос. Но только не это лицо. Я до сих пор не могу смотреть на него без боли в глазах. От прежнего лица не осталось ничего. Глазу не за что зацепиться.

— Алло, Карин, это ты?

— Да, привет!

— Чем занимаешься?

— Да вот, мы тут с Сандером.

— Они уже уехали?

— Да. Еще рано утром. Прибудут на место только поздно вечером. Жюли обещала позвонить.

— Они на машине поедут?

— Ага.

— Надеюсь, за рулем не Жюли?

— Не знаю.

— Можешь перезвонить мне, когда поговоришь с Жюли? А то я беспокоюсь, как они доберутся.

— Хорошо.

— Как там Сандер?

— Все в порядке. — Я беру телефон и иду к окну. Смотрю вниз. — У меня под окном сидит кошка.

— Кошка?

— Да. Не хочет домой возвращаться.

— Наверно, заблудилась.

— Может быть.

— Не хочешь зайти ко мне как-нибудь на днях вместе с Сандером?

— Ты знаешь, мы, наверно, не сможем. У нас дел куча.

Сандер закончил рисовать. Он подходит ко мне. Я прощаюсь с Анни, кладу трубку, смотрю на него.

— Хочешь посмотреть, что я нарисовал? — спрашивает Сандер.

Он протягивает мне листок. На рисунке изображен матч между «Ювентусом» и «Манчестер юнайтед»: Алессандро дель Пьеро в черно-белой полосатой форме забивает решающий гол. Об этом Сандер написал на том же листочке чуть ниже, проиллюстрировав надпись стрелочками и точками. Я спрашиваю, можно ли мне оставить рисунок себе. Сандер разрешает.

Я говорю Сандеру, что руки у него золотые. И прибавляю, что это у него от прадедушки.

— От прадедушки Блума.

— Правильно, — говорю я.

— Он был портным.

— Показать тебе его фотографию?

— Да.

* * *

Мы с Сандером идем ко мне в спальню. Я открываю шкаф и достаю оттуда коробку со старыми фотографиями. У меня не так уж много фотографий Рикарда. И только одна сделана до его отъезда в Америку — нерезкий снимок, на котором изображен худой юноша в новом, немного мешковатом костюме.

Я показываю фотографию Сандеру.

Мы сидим на полу. Сандер смотрит на снимок, держит его обеими руками и говорит, что раньше мир был черно-белым. Я объясняю, что раньше были все цвета, только на фотографиях они не отображались.

— Почему?

— Потому что тогда еще не изобрели цветную пленку.

Я не без гордости рассказываю Сандеру о том, что когда я была маленькой, — а это, между прочим, было не так уж давно, во всяком случае, не в глубокой древности, — ни видеомагнитофонов, ни компьютеров еще не было.

Сандер возвращает мне фотографию.

Я убираю ее обратно в коробку и достаю другую. Этот снимок я нашла у тети Сельмы на тумбочке после того, как она умерла. Я протягиваю его Сандеру.

На фотографии пять человек: трое взрослых и две маленькие девочки. Солнечный, по всей вероятности, теплый летний день в далеком прошлом. Люди стоят возле серого монумента.

На обратной стороне фотографии зелеными чернилами написано:

«Всемирная выставка в Нью-Йорке, 1939. Помнишь?

Все вместе.

Перед капсулой Купалой».

Мы с Сандером склоняемся над фотографией.

Я показываю на женщину, стоящую слева. На ней светлая кофточка, темная юбка, теннисные туфли и шляпка. Рядом, прижавшись к ней, стоят две маленькие девочки.

— Это Юне, — говорю я Сандеру. — Моя бабушка и твоя прабабушка. Она умерла еще до того, как ты родился.

В середине стоит Рикард, немного похожий на Джеймса Стюарта; одной рукой он обнимает Юне, другой — Сельму. Рикард улыбается.

— А это Рикард, — говорю я. — Твой прадедушка.

— Он умер давным-давно, — добавляет Сандер.

— Он умер всего лишь через два года после того, как была сделана эта фотография. Он умер, когда началась война.

— Он погиб на войне?

— Нет, война здесь ни при чем.

— А почему он умер?

— Этого никто не знает. Он умер, когда ел спагетти.

— Ему нельзя было спагетти?

— Да нет, можно, он ел спагетти каждый день, он ужасно любил спагетти, но однажды, как раз когда собирался отправить в рот вилку со спагетти, он упал со стула и умер.

Сандер смотрит на фотографию. Он показывает на тетю Сельму и спрашивает, кто это. На Сельме кофточка и брюки. Она курит сигарету.

— Это тетя Сельма, — отвечаю я. — Старая злая тетя Сельма. Она умерла всего за несколько месяцев до того, как ты появился на свет.

— А что это за дети? — спрашивает Сандер.

— Та, что постарше, — это Элсе. Она живет в Висконсине, она толстая и веселая. У Элсе четверо взрослых детей и муж, который еще толще и веселее, чем она. А младшая девочка — та, что прячет лицо, — это Анни, моя мама. И мама твоей мамы.

— Значит, эта маленькая девочка — моя бабушка?