Но вот растворились двери, и вошел высокий чернокожий господин в дорогом черном костюме особого покроя, подчеркивающего ширину плеч и тонкость талии. Пиджак застегивался на две пуговицы, и в глубоком вырезе открывалась роскошная белая крахмальная манишка. Жесткий белый воротничок на черной шее слепил глаза. А галстук был в черную косую клеточку — когда-то такой носил Анвар Садат. От одного взгляда на вошедшего Крамер ощутил себя помятым и затрапезным.

Он колебался, встать ему навстречу или нет, прекрасно понимая, как расценят его почтительность Мартин и Гольдберг. Но выхода не было. Он встал. Мартин немного выждал и тоже поднялся, а за ним и Гольдберг. При этом они переглянулись и оба одинаково скривили рты. Поскольку первым, кто встал, был Крамер, хозяин дома подошел сначала к нему, протянул руку и произнес:

— Реджинальд Бэкон.

Крамер руку пожал и отрекомендовался:

— Лоренс Крамер, Окружная прокуратура Бронкса. Следователь Мартин. И следователь Гольдберг.

Мартин поглядел на руку Бэкона глазами умного добермана, так что поначалу было непонятно, собирается ли он взяться за нее рукой или же вцепиться зубами. Но в конце концов взял и стал трясти. Тряс чуть не полсекунды, словно дотронулся до липкого креозота. Также поступил и Гольдберг.

— Позвольте предложить вам кофе, джентльмены?

— Нет, спасибо, — ответил Крамер.

А Мартин устремил на Преподобного Бэкона ледяной взгляд и дважды очень-очень медленно покачал из стороны в сторону головой, так же недвусмысленно, как будто сказал словами: «Нет уж, скорее от жажды подохну». И Гольдберг, еврейский ирландец, последовал его примеру.

Преподобный Бэкон, обойдя письменный стол, уселся в свое высокое кресло. Сели и они. Он откинулся на спинку, задержал на Крамере бесстрастный взор, а потом тихим, мягким голосом осведомился:

— Окружной прокурор объяснил вам, что случилось у миссис Лэмб?

— Да, мой начальник отдела объяснил.

— Начальник отдела?

— Фицгиббон. Начальник Отдела убийств.

— Значит, вы из Отдела убийств?

— Когда сообщается, что пострадавший в уличном происшествии может не выжить, дело для начала регистрируется как убийство. Не всегда, но по большей части.

— Миссис Лэмб лучше не говорить, что несчастье с ее сыном рассматривается как убийство.

— Я понимаю, — кивает Крамер.

— Буду вам признателен.

— А где же миссис Лэмб?

— Здесь. Сейчас придет. Но я хочу перед тем, как она появится, вам кое-что сказать. Она очень переживает. Ее сын при смерти, она это знает и одновременно не знает… Да… Она это и знает и одновременно знать не хочет. Вы меня понимаете? И в то же самое время у нее неприятности из-за каких-то штрафных талонов. Она говорит себе: «Я должна быть рядом с сыном, но что, если из-за каких-то ихних штрафных талонов меня арестуют?»… Да.

— Но из-за ихних талонов она пусть не переживает, — говорит Крамер, пользуясь той же манерой выражаться. Он не может и не хочет отличаться речью от собеседников: — Окружной прокурор отменил ордер. Штрафы надо будет заплатить, но арест ей теперь не угрожает.

— Я говорил это, но вы лучше ей сами скажите.

— Да, конечно, но вообще-то мы здесь, чтобы услышать, что скажет она.

Это — для Мартина и Гольдберга, чтобы не сочли, что он переметнулся.

Преподобный Бэкон помолчал, глядя на Крамера, а затем снова заговорил тихим голосом:

— Это правда. У нее есть что вам сказать. Но я сначала расскажу вам об ихней судьбе, о ней и ее сыне Генри. Генри — прекрасный юноша… то есть был прекрасным юношей. Господи, какая трагедия! Прекрасный юноша, лучше не найти, да… Посещает церковь, не замешан ни в каких дурных делах, кончает среднюю школу, собирается в колледж… Достойный молодой человек. И он уже окончил одну очень трудную школу, потруднее Гарвардского университета, школу жизни в муниципальной новостройке. Он ихнюю школу прошел и сумел выйти достойным молодым человеком. Генри Лэмб — наша надежда! Вернее, был нашей надеждой. Да… Надеждой! И вдруг кто-то, какой-то проезжий, р-раз! — он громко шлепнул ладонью по столу, — переехал его и даже не остановился!

Присутствие Мартина и Гольдберга требовало от Крамера прекратить этот цирк.

— Возможно, Преподобный Бэкон, — говорит он, — но пока у нас нет данных, позволяющих утверждать, что был совершен наезд, а затем бегство с места наезда.

Преподобный Бэкон снова задержал на нем взгляд и впервые за весь разговор улыбнулся.

— Данные вы будете иметь сколько понадобится. Вы встретитесь с матерью Генри Лэмба. Я знаю ее хорошо. Да… И что она говорит, можно верить. Она член моей паствы. Работящая, хорошая женщина… Да… Хорошая женщина. И работа у нее хорошая, в Бюро регистрации браков, это при городском совете. Пособия никогда не брала ни полцента. Хорошая мать хорошего сына. — Тут он нажал кнопку у себя на столе, пригнулся и произнес: — Мисс Хэдли, пригласите миссис Лэмб. Да, и вот еще что. У нее мужа, отца Генри, шесть лет назад убили, застрелили, когда возвращался вечером с работы. Оказал сопротивление грабителю.

Преподобный Бэкон, скорбно кивая, обвел посетителей взглядом.

Тут Мартин встает и принимается смотреть в полукруглое окно. Он смотрит так внимательно, что Крамер подумал: не заметил ли он грабителя в квартире напротив? Преподобный Бэкон оглядывается на него с недоумением.

— Это что за деревья? — спрашивает Мартин.

— Которые, Марти? — Гольдберг встает вслед за Мартином.

— Да вон те, — Мартин указывает пальцем.

Преподобный Бэкон разворачивает свое кресло и тоже смотрит в окно.

— Это платаны, — поясняет он.

— Платаны, надо же, — произносит Мартин вдумчивым тоном юного натуралиста в ботаническом саду. — Вон какие стволищи. Футов небось пятьдесят в высоту.

— Тянутся к свету, — говорит Преподобный Бэкон. — Тянутся к солнцу.

За спиной у Крамера распахиваются высокие дубовые двери, и секретарша миссис Хэдли пропускает в комнату чернокожую женщину лет максимум сорока, а то и моложе, в ладном синем деловом костюме с белой блузкой. Ее черные волосы уложены волнами, выражение больших глаз на худом, почти даже тонком лице спокойное и уверенное — так смотрят педагоги и представители других профессий, имеющих дело с людьми.

Преподобный Бэкон встает и идет вокруг стола ей навстречу. Встает и Крамер — и в эту минуту ему становится понятен внезапный интерес Мартина и его еврейского единоплеменника к дендроботанике. Они таким образом избегли необходимости встать навстречу этой женщине. С них достаточно того, что пришлось подняться, когда вошел этот мошенник Бэкон. Вставать вторично ради какой-то женщины из его же шайки — это был бы уже перебор. А так при ее появлении они уже стояли и разглядывали платаны за окном.