В других домах были более серьезные проблемы с поддержанием чистоты. Через пару недель после обрушения дома напротив и после того, как с развалин растащили все пригодные для использования материалы, я шел мимо и услышал окрик: «Oye! Осторожно!» Из окна дома вылетел полиэтиленовый мешок, который приземлился в груде руин. Полагаю, не обязательно рассказывать, что в нем было. Кое-кто называл это «летучим туалетом».

Отец Миранды не задумываясь сказал бы, что за люди делают подобные вещи: черные.

Я сам не «белый», но достаточно светлый для того, чтобы на меня бросали многозначительные взгляды, говоря о «тех». В США достаточно капли черной крови, чтобы человека назвали черным, но на Кубе это не имеет смысла: других там просто нет. Вместо этого говорят о степени смешения «кофе» с «молоком». Mulatos — это «кофе с молоком» или «молоко с кофе». Бывает также «молоко с каплей кофе» или, наоборот, «кофе с каплей молока». Когда же при всем желании в «кофе» не удается обнаружить ни капли «молока», человека называют «черным», «очень черным» или еще negro azul, иссиня-черным. Негров разделяют по волосам; negra de pelo (негритянка с прямыми волосами) считается красивее, чем negra de pasos (с «изюминками», или курчавыми волосами). На конце шкалы находятся negro azul y trompudo de pasas (иссиня-черные, толстогубые и курчавые). Светлый и желательно светловолосый человек называется blanco, а человек со светлой кожей и темными волосами и/или темными глазами — это blanquito (слегка белый).

Расизм на Кубе был официально отменен, но в большинстве парадных старого города по субботам можно было почувствовать запах химических составов, с помощью которых модницы выпрямляли волосы. Эта микстура из щелока и другого дерьма заставляла кровоточить кожу головы.

Лично я считаю, что это у белых есть разные интересные оттенки кожи, от синюшных и серых до поросячьи розовых и пурпурных. До пурпурного цвета, естественно, надо допиться.

А вот коричневый это коричневый, как ни крути.

Гавана-Вьеха изначально не была черным районом. Теперь половину ее населения составляли черные всех перечисленных категорий. Это более высокий процент, чем в Ведадо, например. И это было заметно. Люди здесь жили беднее даже по кубинским меркам. Процветало воровство. Было больше шума и больше насилия, случались убийства. Как часто — сказать невозможно, потому что о преступности никогда не писали в газетах. Официально ее не существовало.

Наши соседи казались честными людьми, да у нас, за исключением коллекции обуви Миранды, и не было ничего такого, что можно украсть. Но они были необъяснимо шумными. Шум был таким же постоянным и вездесущим, как и запах вареной капусты. (Я точно не знаю, как это происходит, но наверняка это закон природы — социалистическое общество рано или поздно начинает пахнуть вареной капустой, независимо от того, находится оно в тропиках или в Восточной Европе.) Я думал, что привык к шуму еще в детстве, но теперь мне казалось, что мои ранние годы прошли за стенами монастыря. Улица Калье-Муралья кишела созданиями, которые ничего кроме шума не производили. Дети орали, собаки лаяли, но, в отличие от других мест, взрослым удавалось их заглушить.

У жильцов в квартире над нами брак дошел до завершающей стадии: когда оба были дома, вой и рев раздавались до глубокой ночи. Она подозревала его в неверности и собиралась убить, он отвечал той же монетой.

Ниже этажом все было наоборот. Пара в нижней квартире жила в полной идиллии. Мужчина обычно пел оперные арии чистым, хорошо поставленным голосом, и как только у них появлялась свободная минутка, они занимались сексом. На всю катушку. Она стонала так громко, что мы иногда просыпались. Иногда они нас вдохновляли, и мы следовали их примеру, но если между нами с Мирандой что-то не ладилось, слушать их было сплошной пыткой. Читать или писать было немыслимо. Оставалось только дождаться короткого стона — он всегда стонал только один раз, — который свидетельствовал, что семяизвержение состоялось и представление на этот раз закончилось. За этим стоном, как правило, от партнерши раздавалось: «Нет! Нет!», и у меня иной раз появлялось искушение подойти к окну и изо всех сил заорать: «Да! Да!»

Как-то вечером, когда мужчина в квартире этажом выше выкрикнул в последний раз «чертова шлюха!» своей жене, внизу началась обычная возня. И чтобы усилить наслаждение, женщина начала просить мужчину называть ее «моя шлюшка».

— Знаешь, мне кажется неплохой идеей познакомить эти две парочки, — сказала Миранда. Мы долго и весело смеялись.

Меня не покидала озабоченность тем, что, когда мы занимались любовью, Миранда никогда не издавала таких стонов. Она не была тихой как мышка, но и не бесчинствовала. Я продолжал искать ключ к экстазу Миранды. Иногда, когда мы лежали в темноте и слушали соседей, я думал, что, должно быть, ту девчонку заставляет так громко орать огромный негритянский член. Ее парень был azul и trompudo, и этого было достаточно. Интересно, не думала ли Миранда о том же. Было ли ей любопытно, что чувствуешь, заполучив такое между ног? Или она это знала?

— Ты — один из нас, — сказал незнакомец, внимательно оглядев меня. — Думаю, что тебе двадцать восемь лет, ты пишешь стихи и тебе интересно, любит ли тебя та, которую любишь ты.

В ответ я только разинул рот.

— Так и есть? Во всяком случае, последнее. Я слукавил. Это всем интересно, кроме тех, кто любит не женщин. Вроде меня.

Я назвал свое имя, сказал, что все совпадает и что он промахнулся всего на один год.

Пейотный пророк, так его называли. Он знал свое прозвище и незнакомцам мог представиться Пророком. Но в кругу друзей предпочитал, чтобы его называли Эрнаном. Как Кортеса. Очевидно, между ними было много общего. Эрнан тоже жил в Мексике и завоевал… ну, что-то он завоевал. Он именовал себя «конкистадором подсознательного».

Эрнану был сорок один год. Он утверждал, что в начале 1960-х в Мексике познакомился с писателем Карлосом Кастанедой и поучаствовал в психоделических мистериях настоящего индейского шамана. Трудно было определить, где правда, а где вымысел. Что-то в нем засело, чего он сам не мог вынести. Люди на самом деле ошибаются, рассказывал Эрнан, — это был не пейот, это были грибы. Независимо от того, что же это было, Эрнан так навсегда и остался в психоделическом состоянии, и никто не видел, чтобы он догонялся чем-нибудь другим кроме большого количества алкоголя и небольшого марихуаны, когда таковая имелась.

Эрнан был первым, с кем я разговорился в баре «Дос Эрманос», где начал бывать сразу после нашего переселения в старый город. Он находился в районе старого порта, прямо напротив бывшего терминала компании «Юнайтед фрут», наискосок от площади Пласа-Вьеха. Когда-то он был пивнушкой для моряков. Теперь бар выглядел обшарпанным, но тем не менее слишком стильным для контингента вроде портовых грузчиков. Говорят, что в Севилье или Мадриде есть бар, в окне которого висит табличка: «Хемингуэй здесь никогда не пил». Не думаю, что «Дос Эрманос» мог похвастаться тем же, но этот бар не был постоянным местом отдыха писателя. Зато одно время в 1930-х годах здесь частенько бывал Федерико Гарсиа Лорка.