Деваться было некуда, и в конце вступительного слова Боб Смит объявил, что в начале передачи собирается представить новую книгу и ее автора. Признал, что это отход от обычного формата шоу, добавив, что, по его мнению, они настолько значительны, что он считает своим долгом рассказать о них зрителям всей страны. Закончив, он посмотрел прямо в объектив, призывая аудиторию к вниманию и всем своим видом выражая волнение и ожидание чего-то чрезвычайно важного. Согнав с лица обычную заразительную улыбку, Боб ждал, пока Кристиан разместит свою худощавую фигуру в слишком большом для него гостевом кресле. Затем показал книгу камере, повернулся к гостю и начал:

– Доктор Кристиан, так что такое неврозы тысячелетия? – При этом он чувствовал себя полным идиотом.

И этот Кристиан повел себя совсем не так, как ведут нормальные гости. Не улыбнулся, не попытался облегчить работу ведущего, сфокусировав на нем внимание зрителей. Вместо этого зачем-то остановил взгляд на такелаже сцены высоко над головой. Теперь его подбородок указывал в небо, а безвольно сцепленные руки лежали на коленях.

– Я родился буквально на заре тысячелетия, – скороговоркой заговорил он. – За несколько дней до наступления двухтысячного года. У отца и матери было четверо детей, я старший. Разница между нами не больше года. Когда самый младший брат Эндрю был еще младенцем, отец замерз в машине на скоростной дороге в штате Нью-Йорк. Он ехал проконсультировать больного. Он был психиатром, не совсем традиционного направления, но очень уважаемым. Он умер в январе 2004 года, но из-под снега его откопали только в апреле. В ту бурю, на том участке дороги погибли несколько человек. В тот год зима выдалась самой суровой за всю историю страны. Не хватало бензина, замерзали моря, у нас не было ледоколов, чтобы освободить бухты и фарватеры, не удавалось расчищать автомобильные и железные дороги, ураганы следовали один за другим, и самолеты все реже поднимались в небо. Все, что в Северной Америке находилось выше сороковой параллели, умирало. Зима две тысячи четвертого года была первым великим потрясением из череды обрушившихся на нас разрушительных бед.

Кристиан опустил голову и посмотрел прямо в красный глазок работающей камеры. Его движение было настолько естественным, что могло показаться заученно профессиональным, и у всех, кто в этот миг находился в аппаратной, подвешенной, словно гондола, этажом выше, побежали по спинам мурашки. С экранов лилась заключенная в этом человеке удивительная сила.

– Третье тысячелетие – не Армагеддон, – продолжал Кристиан. – Ничего из того, что предсказывали торговцы Судным днем, не сбылось. Не разразилась война, положившая конец всем войнам. Мы не погибли в пламени. Наоборот, на нас стал надвигаться ледник и погнал людей на юг. Туда, где еще грело солнце. Туда, где еще было тепло. Туда, где еще можно было пережить зиму. Во всем Северном полушарии началось переселение. Миграция по своим масштабам превзошла все другие, которые видела наша планета.

Пришлось принимать суровые решения. Люди лишились права иметь столько детей, сколько они хотят. Было введено строгое ограничение на ископаемое топливо. Любое расширение пресекалось и, наоборот, низводилось до уровня сокращения. Альтернативой ограничению рождаемости могла стать только атомная война, после которой установилось бы равновесие между численностью населения и сократившейся средой обитания. Если, конечно, можно назвать средой обитания то, что осталось бы после ядерного холокоста.

Нам хватило мудрости распознать послание Бога, но напуганных, невежественных людей ждал исход из земли обетованной в пустыню. Предстояло сделать очень многое, а информации недоставало. Зачастую власти сначала издавали законы и лишь потом разъясняли людям их смысл. Или разъясняли так, что лишь немногие могли их понять. Факты безответственно драматизировались, желтая пресса торговала жареным. И вот трагедия человечества третьего тысячелетия: очень часто чувства и внутренний импульс толкают нас туда, куда здравый смысл никогда бы не пустил.

Зрители в студии притихли. Ни один даже не кашлянул. Ничто из того, что сказал доктор Кристиан, не стало для них новостью, но он говорил с ними с такой искренностью и силой, что его слушали, как древние кельты прославленного барда. Магия его бардовской речи складывалась из слов, ритма, темпа, модуляции голоса – и все вместе это околдовывало очарованием его личности.

– Дети – вот что самое болезненное; дети – от этого мы страдаем больше всего. Но мы не одиноки. Люди всей планеты терпят ту же судьбу и так же горюют. Мужчина хочет сына, но в его семье родится дочь. А в его роду вереница сыновей до самой зари истории. Или супруги хотят сына и дочь. Женщина, преисполненная материнского инстинкта, стремится рожать и рожать. Даже те, кого сексуальные предпочтения влекут к себе подобным, хотели бы иметь потомство. В прошлом остался основной догмат человечества: размножайтесь, или вас ждет погибель. Отошел в прошлое религиозный принцип, что любое ограничение рождаемости противоречит Божьим наставлениям и есть не что иное, как верная дорога к вечному проклятию.

Джошуа больше не мог усидеть в этом смехотворном кресле и смотреть непонятно куда. Он встал и вышел на середину сцены, свет прожекторов остался за спиной, он, наконец, увидел людей. Невидимый объективу камеры Боб Смит отчаянно жестикулировал старшему распорядителю, чтобы тот подал стул. Получив стул, он вынес его в центральный проход и уселся там. Программу записывали между шестью и восемью по восточноевропейскому времени. Пройдет еще целых три часа, прежде чем вся страна увидит, как неприметный Боб Смит тащит себе стул и слушает гостя, словно новичок-первокурсник, впервые попавший на лекцию именитого профессора. Мэннинг Крофт, решив, по контрасту с ведущим шоу, сбросить с себя официальность, сел, скрестив ноги, перед первым рядом зрителей.

– В душе многих из нас живет сильная любовь к очагу, дому и детям, – говорил тем временем Кристиан мягким голосом. – И все три объекта любви неразделимы. Очаг – источник тепла и средоточие семьи, дом защищает и дает нам кров, а дети – естественная причина существования семьи. Человек по своей природе консерватор, и ему не нравится, если его вырывают с корнями, если только место, где он обитает, вдруг не становится непригодным для жилья или если его неудержимо не влекут другие края. Нашу страну создали иммигранты, стремившиеся к религиозной свободе, пространству для нового качества жизни, к удобству, богатству и избавлению от оков старых привычек. Но после того, как они здесь обосновались, к нам снова пришло чувство любви к очагу и дому. Возьмите, к примеру, меня. Мои предки – с острова Мэн и из Камберленда в Британии, из норвежских фьордов, горной Армении и юго-западных российских степей. В Америке их потомки процветали. США стали им домом – где еще могут взрасти семена такого хитросплетения национальностей, у которых нет ничего общего, кроме новой родины? – Кристиан помолчал и обвел зрителей взглядом, словно прикидывая, сколько здесь разных лиц, потом сам себе кивнул и внезапно впервые за передачу улыбнулся. И не обычной улыбкой, а любящей, успокаивающей, охватывающей всех, но обращенной к каждому.

– Я по-прежнему живу в Холломене, штат Коннектикут, в доме, где вырос, неподалеку от школы, куда ходил, и университета, в котором учился. Когда пришли холода, я взвесил все «за» и «против» и предпочел мерзнуть зимой. Если не считать недостатка тепла и ограничения в снабжении электричеством и газом, мой дом удобен и греет мне душу, чего я бы не получил, переселившись на Юг. Благодаря усилиям моих предков я унаследовал некоторую сумму денег, а мои личные потребности минимальны. Я могу осилить федеральные налоги, налоги штата и города, а также пошлины на товары, хотя они постоянно растут, а мой выбор остаться в Холломене не дает мне надежды на скидки. Я отказался от права иметь одного ребенка и подверг себя вазэктомии. И вот, через пятнадцать лет, после того как решение остаться на родине было принято, мы снова оказались перед фактом, что все-таки придется покинуть Холломен. Но про меня можно сказать: я счастлив!