Султан снова кивнул; он заметно терял терпение.

– Но Коран не дозволяет пролитие крови невиновных… – тихо, но твердо сказал Халил Эфенди.

Лицо султана потемнело. Шейх-уль-ислам был из черкесов и славился своей прямотой. Впрочем, мать самого султана была то ли черкешенка, то ли грузинка…

– У нас нет времени выяснять, кто из них виновен, а кто нет! – загремел султан. – По последним донесениям, эти ублюдки через своих людей в Стамбуле собираются поджечь наши корабли и даже готовят покушение на нашу особу!

Халил Эфенди слушал, склонив голову. Гнев султана был подобен морской буре; лучше всего переждать ее в гавани здравомыслия.

– Они везде кричат, что ведут войну за свою веру!

– Повелитель, – Халил Эфенди поднял голову, – насколько мне известно, Григорий Эфенди не на их стороне.

– На словах. Но что в мыслях у этого старика…

– Пусть объявит их вне своей веры. Ведь греки считают его своим главой.

Султан пошевелил бровью.

– Хорошо, – сказал он уже спокойнее.

И, чуть помолчав, добавил:

– А фетва все же должна быть составлена.

Халил Эфенди попросил несколько дней.

В тот же день он встретился с патриархом.

– Вы должны сделать это, чтобы избежать пролития невинной крови, – убеждал он Григория. – И это будет основанием не издавать фетву.

Патриарх молчал. Он ожидал нечто подобное. Еще в марте 1807 года, когда британский флот подошел к Константинополю и часть греков заволновалась, он особым посланием призвал народ к повиновению. А наиболее своенравным пригрозил церковным отлучением. Он даже лично тогда вышел на работы по укреплению городских стен. И султан, еще не нынешний, а его предшественник Мустафа Четвертый, выразил ему свое высочайшее удовлетворение…

Халил Эфенди молчал, глядя на патриарха и ожидая ответа.

Поэт томился в Кишиневе.

Рядом, в двух шагах от него, делалась история. А он? Он сидел здесь, в ссылке, как алжирский раб. О небо!

Он собирался тайно бежать к Ипсиланти. «Скоро оставлю благословенную Бессарабию, – писал он другу Дельвигу, – есть страны благословеннее. Праздный мир не самое лучшее состояние жизни».

Вести из Валахии, где поднимал свои знамена Ипсиланти, шибали в голову, как молодое молдавское вино.

«Первый шаг Александра Ипсиланти прекрасен и блистателен, – писал поэт другому своему товарищу, будущему декабристу Василию Давыдову. – Он счастливо начал – и, мертвый или победитель, он отныне принадлежит истории».

Что-то все же смущало его.

За два дня до приезда Ипсиланти в Яссы Василий Каравиас поднял восстание в Галаце. Каравиас, бывший российский майор на турецкой службе, был комендантом Галаца; восставшие перебили всех турок, включая мирных обывателей.

«60 из их числа были сожжены в одном доме, где они укрывались», – пишет поэт. И чуть ниже: «Галацкую резню велел произвести Ипсиланти…»

Немногим лучше судьба турок в Яссах: к прибытию Ипсиланти военных поубивали, остальные спаслись бегством. «Семеро турков были приведены к Ипсиланти и тотчас казнены – странная новость со стороны европейского генерала».

Шло время, и таких «странных новостей» доходило до Кишинева все больше. Право, точно ли этеристы – европейцы? В одной деревне, на которую они напали, были убиты триста турок. Для чего? Дело освобождения – свято, в этом поэт не сомневался. Но ради чего столь крайние жестокости?

Поэт смотрел в окно. По пыльной улице двигалось несколько беженцев из турецкой части Молдавии. С каждым днем их число все росло.

Опьянение первых побед проходило. Князь Ипсиланти скоро рассорился с молдавскими боярами; обращался с ними как с лакеями, заставлял часами дожидаться в передней и вообще давал им понять, что те должны почитать за великое счастье, что их допускают к участию в греческом деле… Начались разногласия и среди самих греков. А турецкие войска все прибывали.

Вечером 1 апреля поэт был в греческом обществе. Настроение было подавленное. «Между пятью греками, – писал поэт на следующий день, – я один говорил, как грек, – все отчаивались в успехе предприятия Этерии. Я твердо уверен, что Греция восторжествует, и 25 000 000 турков оставят цветущую страну Эллады законным наследникам Гомера и Фемистокла».

Сам поэт готовится вступить в масонскую ложу «Овидий». Заседания ложи проходят в доме этериста Кацики, входят в нее и несколько других этеристов, а также Павел Пестель, три раза ездивший к Ипсиланти для сбора сведений. Поэт встретился с ним 9 апреля; проговорили все утро.

Приближалась Пасха.

Поэт не говел; в церкви пару раз бывал, но стоял рассеянно, больше наблюдая местные типы. К Пасхе он, впрочем, готовился, хотя и своеобразно: подучивал говорящего попугая в доме наместника Инзова, в котором сам проживал. Когда на Пасху к Инзову явился с поздравлениями местный епископ, попугай встретил его бранным молдавским словом…

Поэту был двадцать один год, он томился и скучал.

25 марта восстал Пелопоннес. Знамя восставших благословил митрополит Герман, также бывший членом «Филики Этериа».

Теперь уже в Великой Порте не сомневались, что церковь действует заодно с восставшими.

27 марта, в воскресенье пятой недели Великого поста, патриарх прочел отлучительные грамоты на начальников восстания.

– С таким коварством они, любители свободы, a вернее, ее ненавистники, разыграли гибельную комедию и решились на дело позорное, богоненавистное и бессмысленное, желая нарушить спокойствие своих соотечественников, верноподданных могущественного царства, которым они пользуются под его широкою сенью…

Голос патриарха слегка дрожал. Накануне прошла новая волна арестов. От него потребовали списки всех жителей Фанара; он отказался. Тогда прислали трех янычар; те уже ходят по домам. Как раз сейчас, когда он говорит тут про спокойствие под широкой сенью…

В столице появились янычары с отрезанными ушами, носами. Это были те, кто побывал в плену у восставших. Кипение взаимной ненависти дошло до предела.

– Если эта смертоносная зараза не будет очищена, – дочитывал патриарх, – и некоторые будут уличены в дерзких замыслах, тогда справедливый гнев правительства и ярость мщения всех шейхов ислама вспыхнут и против нас и будет несправедливо и преступно пролита кровь многих неповинных…

Ему оставалось недолго, он знал это. Русский посланник барон Строганов уже несколько раз предлагал ему помощь, чтобы безопасно покинуть столицу. Патриарх поблагодарил. И отказался.

– Так фетвы еще нет? – переспросил султан.

– Но Григорий Эфенди выполнил свое обещание… – Халид Эфенди замолк. Оправдываться в таких случаях – продлевать себе казнь.

– Григорий Эфенди… – усмехнулся султан.

После недолгой тишины он вызвал стражников и велел увести Халида Эфенди. В тот же день шейх-уль-ислам был лишен сана, имущества и отправлен в ссылку. Там он вскоре скончался, не выдержав унижений.

Была решена и участь патриарха.

5 апреля, в Страстную неделю, было казнено несколько видных лиц из греческого населения Константинополя, брошено в