Григория. Вот еще более трагическая судьба. Какая смерть! И какая страшная и великая участь останков его… Поэт вздохнул и неожиданно для себя перекрестился. Он должен написать об этом. Он истребует себе путешествие в южные страны, побывает в Константинополе, посетит Афины и Смирну; он соберет нужные сведения и засядет за роман. А назовет он его… назовет его…

Поэт спал.

Этого романа он так и не напишет и ни в одном из этих мест не побывает. От великого замысла останутся несколько набросков. И финальная строка из «Выстрела»: «Сказывают, что Сильвио во время возмущения Александра Ипсиланти предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами». Поэт подарит этому странному герою свою несостоявшуюся судьбу.

Поэт спал, выпятив губы. И все, о чем он думал – и слушая импровизацию Мицкевича, и ворочаясь только что, – нахлынуло на него в виде необычайно ярких и сочных образов. Тут было все. И последние дни патриарха, его сомнения и великая готовность к жертве. И страшная и одновременно радостная пасхальная ночь, ставшая для него последней. Крики константинопольской черни, плеск волн, солнечные улицы Одессы… И снова патриарх – не висящий, но точно парящий над землей, у распахнутых ворот церкви, в ласковом золотом сиянии…

Пустынь

Купчиха умирала тяжело.

От мучений у несчастной вывалился язык, который и после смерти не смогли вправить. Так с высунутым языком и похоронили.

Купчихина смерть вызвала широкие толки.

«Ты спрашиваешь причину такой страшной кончины. Судьбы Божии для нас неисповедимы, а можно только сказать, что, во-первых, неблагонамеренно брать у бедных людей деньги, без уплаты оных… А во-вторых, должно быть, особа эта много грешила языком… и, видно, в этом не покаялась; в-третьих, такие страшные кончины бывают и для вразумления оставшихся живых, чтобы были осторожны и страшились нарушать заповедь Божию…»

Так писал оптинский старец Амвросий одной из инокинь, знавших покойную. Проживая некоторое время в обители, купчиха много задолжала инокиням да и мирским бедным людям; не расплатившись, отбыла восвояси.

Таких писем, шедших из Оптиной, – сотни, тысячи.

Поясняющих, ободряющих, предостерегающих; купцам и военным; мастеровым, едва владевшим грамотой, и первейшим русским писателям… Всем, кто прибегал к оптинским старцам со своими тяготами, недоумениями и тревогами. А сколько было тех, кто сами приезжали в Оптину, подолгу останавливаясь в ней…

Оптина пустынь, официально именуемая Свято-Введенским ставропигиальным мужским монастырем, возникла в четырнацатом веке недалеко от Козельска – того самого «злого города», который был за столетие до того спален Батыем. По преданию, основателем пустыни был разбойник Опта, шайка которого озорничала в густых козельских лесах. Покаявшийся лиходей принял монашеский постриг под именем Макария и стал первым насельником основанной им обители. Которая стала называться Макарьевской или Оптиной.

Со времен Годунова имя Оптиной пустыни появляется в писцовых книгах; в Смутное время обитель терпит разорение от поляков; при первых Романовых возрождается; при Петре Первом снова приходит в запустение и даже упраздняется. После Петровой кончины она воссоздается, но к концу правления Екатерины Второй снова приходит в упадок: в ней остаются всего два монаха, глубокие старики.

«…Монастырь наш ничем особенно не был до тех пор знаменит: в нем не было ни мощей святых угодников, ни явленных чудотворных икон, не было даже славных преданий, связанных с нашею историей, не числилось за ним исторических подвигов и заслуг отечеству»[12].

Эти известные строки вполне применимы и к Оптиной пустыни. До девятнадцатого века она ничем особым не выделялась.

Начавшееся возрождение русского монашества затрагивает и Оптину. В 1809 году в обители числилось уже тридцать насельников. В 1821-м в ней был устроен скит, а через восемь лет в него для обустройства скитской жизни прибыл старец Леонид, подвизавшийся до того в Александро-Свирском монастыре и славившийся прозорливостью и строгостью жизни.

«…Старцы и старчество появились у нас, по нашим русским монастырям, весьма лишь недавно, даже нет и ста лет, тогда как на всем православном Востоке, особенно на Синае и на Афоне, существуют далеко уже за тысячу лет… Возрождено же оно у нас опять с конца прошлого столетия одним из великих подвижников (как называют его) Паисием Величковским и учениками его, но и доселе, даже через сто почти лет, существует весьма еще не во многих монастырях и даже подвергалось иногда почти что гонениям, как неслыханное по России новшество»[13].

Старец Леонид не был новичком в Оптиной. Здесь в 1797 году он начинал еще иноком, однако через два года перешел в другую пустынь, Белобережскую, в Орловской губернии.

Белобережская пустынь (в советские годы полностью разрушенная) в те времена первенствовала в восстановлении старчества на Руси. Настоятелем ее был Василий, обучавшийся подвигу непрерывной молитвы у святителя Тихона Задонского, затем у старцев на горе Афон, а после – в молдавском Нямецком монастыре. В Нямце трудился и Паисий Величковский, о котором пишет Достоевский. Эти аскетические традиции Василий попытался ввести затем и в российских монастырях. Вначале – в Курской Коренной пустыни, где встретил резкое недовольство остальной братии.

В Белобережской пустыни, куда Василий был вскоре определен настоятелем, усилия его увенчались бо́льшим успехом. Прежней братии в этой запустелой обители почти не было, а новая, пришедшая при настоятельстве Василия (включая и инока Леонида), с рвением обучалась у него правилам аскетической жизни, которые были забыты за время угасания монашества на Руси.

«Утверждают, что существовало старчество и у нас на Руси во времена древнейшие или непременно должно было существовать, но вследствие бедствий России, татарщины, смут, перерыва прежних сношений с Востоком после покорения Константинополя установление это забылось у нас и старцы пресеклись»[14].

Все это справедливо – однако главной причиной было другое. Не помешала же «татарщина» преподобному Сергию Радонежскому устроить свою общину на строгих афонских правилах. А «перерыв прежних сношений с Востоком» – провести патриарху Никону реформу обрядовой традиции, чтобы привести ее в соответствие с греческой (что, как известно, привело к расколу)…

Главной причиной угасания старчества была политика московских князей (позже – царей) и части союзного им в этом духовенства. Политика эта ведет начало с Василия Третьего, воздвигшего гонение на цвет тогдашнего русского старчества – нестяжателей. Усиливавшейся царской власти было неуютно терпеть близ себя мощную и самостоятельную церковную силу. Традиция старчества прерывается; молитвенное делание, «умная» Иисусова молитва без опытного и искусного наставничества невозможны. Независимый дух в русском православии не выветривается, но проявляет себя отныне во внешних, демонстративных формах – веригах,