…И жизнь его нельзя сравнить с малиной.

Что сделано – то сделано дежа.

Но лезть из кожи вон? Хотя бы из ослиной? —

Ей-богу, лучше выпускать «Чижа»!

Вручая Нине Гернет свою книгу «Слово о словах» и уже готовя следующую – «Ты и твоё имя», – Лев Васильевич Успенский написал: «Дорогой Нине Владимировне Первой от СЛОВО-извергающего автора».

…Но подойдут иные времена,

Я поднесу не «Слово» – ИМЕНА.

Тогда не будут больше строки голыми.

Я их искусно оснащу глаголами…

А вот пародийная «исповедь» Евгения Львовича Шварца:

Я прожил жизнь свою неправо,

Уклончиво, едва дыша,

И вот – позорно моложава

Моя лукавая душа.

Ровесники окаменели,

И как не каменеть, когда

Живого места нет на теле,

Надежд на отдых нет следа.

А я всё боли избегаю,

Да лгу себе, что я в раю.

Я всё на дудочке играю

Да тихо песенки пою.

Упрёкам внемлю и не внемлю.

Всё так. Но твёрдо знаю я:

Недаром послана на землю

Ты, лёгкая душа моя.

И его же насмешливая записка:

Здесь живёт Гернет,

У которой ничего спиртного нет.

Был виноград,

Да и тот кем-то сожрат.

Наверное, ел её хахаль,

На голове у него кепка, папаха ль,

Всё равно ему в доме творчества не место:

Писательница – всё равно что Христова невеста…

(Записано в посёлке Комарове у сказительницы Акулины Бодлер)

Из комнаты, в которой писали в соавторстве свои книги Нина Владимировна и Григорий Борисович Ягдфельд, периодически раздавались взрывы смеха. Им славно и слаженно работалось. И дружба их была добротной и доброй.

В доме у Нины Владимировны бывал прекрасный актёр – Фёдор Михайлович Никитин. Приходили актёры из Театра сказки и директор этого театра – Георгий Натанович Тураев. Приезжал сын Бориса Пастернака Евгений Борисович. Дружила она и с актрисой Театра комедии Елизаветой Уваровой.

Зимой Нина Владимировна проводила несколько недель в писательском Доме творчества в Комарове. Как околдованные, стояли там под снегом высокие сосны; всё было белым-бело, в сугробах. На край форточки присаживались синицы. Приезжая к ней в Комарово, я познакомилась с Ольгой Фёдоровной Берггольц. Мы гуляли по молчаливым дорогам. Нетрудно догадаться, что темой разговоров было одиночество. А ещё вели речь о том, как «На собранье целый день сидела – то голосовала, то лгала. Как я от тоски не поседела? Как я от стыда не померла?..» О том, как «праведники наши надоели, как я наших грешников люблю!» Когда она бывала нездорова, возле её постели в тарелке появлялась клюква, и она устало говорила: «Я сегодня неконтактна».

Друзья Нины Владимировны пытались помочь мне в поисках работы. Григорий Борисович Ягдфельд попросил главного режиссёра Театра комедии Н. П. Акимова принять меня для беседы. Гостившая тогда в Ленинграде Хелла и Энна Аленник обрывали телефон:

– Как ты причесалась? Что надела? Мы подобрали тебе тут кое-что к твоему серому платью… Забеги… Примерь… Это важно!

– Держитесь уверенно. Не тушуйтесь! – наставляли другие.

– Перед тем как идти, выпейте крепкого кофе, – советовал ещё кто-то.

Николай Павлович Акимов отнёсся ко мне скорее с человеческим любопытством, чем с профессиональным интересом:

– Сколько же вам было, когда вас арестовали?.. И сердце не дрогнуло посадить такую молоденькую, продержать там столько лет! А расскажите, что, собственно, мог представлять собой лагерный театр?

Слушал он увлечённо. Предложил подыскать партнёра и показаться худсовету в каком-нибудь отрывке.

Звонили режиссёр ТЮЗа З. Я. Корогодский, режиссёр А. М. Поламишев, ставивший в театре имени Ленсовета тот самый «Мой белый город» Ю. Эдлиса, который был запрещён в Кишинёве. Позвонил актёр БДТ Григорий Гай. Все ссылались на моих режиссёров: «Получил письмо от Владимира Александровича Галицкого с просьбой помочь вам устроиться в театр. Рекомендует вас как прекрасную актрису». Другие называли имя бывшего главрежа кишинёвского театра Евгения Владимировича Венгре, который «так вас описал, что хочется просто увидеть». В общем и целом, всё сводилось к одному: найти партнёра и показаться худсовету.

В тот очередной свой смутный период жизни я была особенно натянута и напряжена. Чувствовала себя творчески недостоверной, словно зачехлённой в брезент. Для показа явно не годилась. Да и не тешила себя иллюзией, что в мои тридцать девять лет какой-либо из ленинградских театров заинтересуется мною как актрисой. Мысль о показе отодвигалась всё дальше и дальше, пока не превратилась в дым. Постепенно отстоялся более реалистичный подход: можно устроиться работать реквизитором, костюмершей. А почему бы и не администратором?

Школьный друг Давид Нейман как-то собрал у себя дома одноклассников, оставшихся в живых после войны. Желая устроить сюрприз, в затею меня не посвятил, а не виделись мы двадцать с лишним лет. Поначалу я своих одноклассников не узнала, приняв их за семейных друзей Давида и Лизы. Вместо общепринятого тоста «за встречу» Боря Магаршак, подняв бокал, обратился ко мне: «Если можешь, прости нас, Тамара, за то, что после ареста твоего папы мы подняли руки за твоё исключение из комсомола». Значит, школьные друзья помнили? Двадцать три года несли это в себе как вину?

Одноклассники сочувствовали моей бездомности и безработности. Верный друг Давид предложил устроить меня фармацевтом в аптеку. Григорий Гай уговорил писать вместе с ним сценарии для радио и телевидения. Работа была «разовая», но надо было как-то существовать, и я решила попробовать.

Подмечая оттенки моего настроения, пожилая соседка по квартире бойко резюмировала:

– Не залюбил вас наш город, не за-лю-бил…

Ежедневно встречаясь с нею на кухне, я внимательно слушала её рассказы о блокадных месяцах, пережитых в Ленинграде; о том, как при налётах на город немецкий лётчик, снижаясь над окопом, который они рыли, подавал предупреждающий знак рукой: «Разбегайтесь. Сейчас начнём бомбить». Думая о гибели сестры и мамы, тоже мобилизованной на рытьё окопов, об аресте отца, о собственной «одиссее», можно было согласиться с тем, что её город «не залюбил» нашу семью.

Умозаключения старой ленинградки причиняли боль, а боль заставляла молча вступать с ней в спор. Я вызывала к жизни призраки моего города.

После освобождения я исхаживала все мои любимые уголки и улицы и непременно добиралась до площади Искусств. Однажды, завернув на улицу Бродского, лицом к лицу столкнулась с выходившими из здания филармонии оркестрантами. Прохожие здоровались с ними, кто-то