Он помыл руки, открыл кованый железом сундук и протянул платье жене. Сидя на постели, он смотрел, как она переодевается в волшебный наряд.

Юрта наполнилась шумом сильных крыльев, и птица вылетела через отверстие в крыше, через клапан дымохода, который Хори Тумед забыл закрыть. В отчаянии Хори Тумед запустил в лебедя ковшиком — что под руку попалось, — но только задел рукояткой ногу птицы.

— Жена моя любимая! Прошу тебя, не покидай меня!

— Мне пора, смертный человек! Я буду всегда любить тебя, но сестры зовут, я должна подчиниться!

— Назови хотя бы имена наших сыновей, чтобы они могли стать членами племени!

И, поднимаясь все выше и выше в небо, дева-лебедь прокричала: Карагана, Бодонгуд, Шараид, Цаган, Гушид, Худай, Батнай, Халбин, Хуайцай, Галзут, Ховдуд. Потом описала над юртами три круга, благословляя всех, кто жил в них, и улетела. И рассказывают, благословенно было племя Хори Тумеда — у его одиннадцати сыновей родились сыновья.

Глаза у пьяного закрылись, и он шлепнулся лицом в тарелку с остывшими мясными шариками. Все молчали. Трое молодых парней, сидевших рядом за столиком, слушали как зачарованные. Бэбэ вспомнил новорожденную дочь. Я смотрел на портрет Бодоо, напечатанный в газете, и пытался представить, каким он был, этот человек, которого я знаю только по отражениям в сознании других людей.

Постепенно посетителей в ресторане убавилось. Разговор вернулся к недавним соревнованиям по борьбе. Зрелище двух жующих круглоглазых по-прежнему привлекает внимание. Я смотрю, как Шерри что-то шепчет Каспару, как по его лицу расплывается улыбка, и у меня не остается сомнений: они любят друг друга.

Моя затея потерпела крах. Искать, откуда пошла сказка, — все равно что искать иголку в море. Нужно переселиться в Шерри или Каспара и продолжить поиски собратьев noncorpa в других странах.

Входит бородатый охотник с ружьем. Увидев его, я сразу вспомнил, как нас с братом Бодоо убили, но охотник мирно прислонил ружье к стене и сел рядом с Бэбэ. Он приступает к разборке ружья, все детали протирает маслом.

— Ты ведь Бэбэ, да? Из оленьего племени на берегу озера Цаган-Нур?

— Да, это я.

— У тебя только что дочка родилась?

— Да, прошлой ночью.

— Тебе лучше вернуться домой. Я на рынке повстречал твою сестру. Она искала тебя. Твоя жена плачет, твоя дочь умирает.

Бэбэ проклинает себя за то, что поехал в город. Мне хочется попросить у него прощения. Я уж совсем собрался переселиться в охотника, а через него в Каспара или Шерри, но остаюсь из-за чувства вины. Может, понадобится моя помощь, чтобы вылечить малышку. Если мы застанем ее в живых.

Я часто вспоминаю эту минуту. Если бы я переселился в Каспара или Шерри, все сложилось бы совсем иначе. Но я вместе с Бэбэ поспешил на рыночную площадь.

Словно замерзнув от холода, время тащилось еле-еле. Мы добрались до деревни Бэбэ. В сумерках дыхание яков висело белыми клочьями. По-моему, ветер выл в точности как волк, но любой олений человек понимал, в чем отличие.

В юрте Бэбэ метались темные фигуры, блики света, пар и тревога. На серебряном блюде жгли горькое масло. Это бабушка готовилась исполнить ритуал. Жена Бэбэ с белым лицом лежала на кровати и баюкала девочку. Обе, не мигая, смотрели широко открытыми глазами. Жена повернулась к Бэбэ:

— Наша девочка не подает голоса.

— Душа покинула твою дочь, — тихо говорит бабушка, — Она родилась с непривязанной душой. Если я не смогу вернуть душу, девочка умрет до полуночи.

— В Дзолоне больница. Нужно ехать туда. Там доктор, он учился в Восточной Германии в прежние времена…

— Не будь дураком, Бэбэ! Повидала я докторов. Дикари, что они понимают? У ребенка душа непривязанная. Это дело серьезное, медициной тут не поможешь. Нужно колдовство.

Бэбэ смотрит на свою дочь, которая не подает признаков жизни. Его охватывает отчаяние.

— Что ты собираешься делать?

— Исполнить ритуал. Держи блюдо. Мне нужна твоя кровь.

Бабушка берет изогнутый охотничий нож. Бэбэ не боится ни ножей, ни крови. Когда бабушка омывает ему руку, я переселяюсь в нее с намерением дальше переселиться в девочку, чтобы изучить проблему изнутри.

В тот же миг я забываю про всякое «дальше».

Никогда, ни в одном человеческом теле я не встречал ничего подобного: память старой женщины хранила чужие воспоминания, как ущелье — горную реку. Я вступаю в ее русло и попадаю в свое собственное прошлое.

«О судьбе мира, — говорит монах в желтой шапочке, — думают трое». Я мальчик, мне восемь лет. И у меня есть собственное тело! Мы сидим в тесной камере, похожей на шкаф. Свет проникает через зарешеченное окошко размером с ладошку. Даже я не могу распрямиться в полный рост, хотя рост у меня меньше четырех футов. Я здесь уже неделю, последние два дня ничего не ел. К зловонию испражнений я привык. Человек из соседней камеры потерял рассудок, он раздирает себе горло и воет. Через решетку видна только решетка соседней камеры-гроба.

1937 год. Социальные преобразования товарища Чойбалсана, точный слепок с политики Иосифа Сталина из далекой Москвы, идут полным ходом. В Улан-Баторе каждую неделю проводятся показательные процессы. Казнены тысячи пособников Японии, которая готовится напасть на нас из Маньчжурии. Дамоклов меч висит над каждым. Министру транспорта вынесен смертный приговор за саботаж и организацию аварий на дорогах. Уничтожение монастырей осуществляется планомерно и неуклонно. Сначала их обложили непосильными налогами, затем объявили «перековку». Моего учителя и меня обвиняют в том, что мы — проводники идей феодализма. Обвинение нам вчера сообщил охранник, который принес миску с водой. Мне кажется, что вчера, но я могу ошибаться. На соседних камерах-гробах открывают крышки и вытаскивают из них беспомощных обитателей.

— Мне страшно, учитель, — шепчу я.

— Не бойся, я расскажу тебе сказку, — отвечает монах.

— Нас убьют?

— Да.

— Учителю больно говорить: у него выбиты все зубы и десны кровоточат.

— Я не хочу умирать.

Я думаю о своих родителях. Представляю их лица. Отец, бедный пастух, трудился как проклятый, чтобы отдать сына в монастырь. И вот теперь, пять лет спустя, отцовское честолюбие обернулось для сына смертным приговором.

— Ты не умрешь. Я дал слово твоему отцу, что ты не умрешь. Ты не умрешь.

— Но они всех убивают.

— Тебя не убьют. А теперь слушай! О судьбе мира думают трое…

В небе черно от ворон. Они негодующе каркают: в них швыряют камнями. Нас с учителем и сорок других монахов с их учениками ведут через поле, заваленное обнаженными телами. Земля между ними красного цвета. Тех, у кого нет сил идти, тащат волоком. В конце поля у рощи расположились солдаты расстрельной команды. Это отпетые уголовники, а не регулярная Красная армия. Многие — бандиты, которые перешли китайскую границу и подались в солдаты с голодухи. Есть и дети. Они присланы рыть могилы и наблюдать за казнью контрреволюционеров: это входит в программу идейного воспитания. Мои собственные братья и сестры разбросаны по всей Монголии.