Дикие собаки выглядывают из-за груды камней.

Мы ждем, пока советский офицер подходит к наемникам, которые будут нас расстреливать, и обсуждает с ними порядок казни так, словно речь идет о посадке картошки. Они смеются.

Учитель произносит мантру. Лучше бы он замолчал. Я оцепенел от ужаса.

В сторонке стоит девочка и заваривает чай. Все так хозяйственно, по-домашнему, что мне начинает казаться — это сон. Учитель замолкает и подзывает ее. Поколебавшись, она подходит. На нас не обращают внимания. У нее большие глаза и круглое лицо. Учитель прикасается ко мне левой рукой, а к ней — правой, и я чувствую, как мои воспоминания приходят в движение.

Мой учитель знает, как переселить меня! Мое сознание открепляется и хочет последовать за воспоминаниями, но в этот момент солдат отталкивает учителя от девочки, ее отгоняет прочь, и связь прерывается.

Последняя минута моей жизни запечатлелась в собственных воспоминаниях девочки. Мальчик прижимается к учителю. Учитель поет мантры. Даже в тот момент, когда солдаты поднимают ружья на изготовку…

Все происходит очень медленно. Воздух густеет и затвердевает. Каждое движение приобретает отточенность. Звучит команда по-русски. Раздается треск, как от петард. Мужчины и мальчики перегибаются пополам и падают.

Тело мальчика валяется в грязи. Маленький череп пробит, но мозг не поврежден. Видно, как он еще пульсирует. Один из наемников переворачивает тела ногой, удостовериться, что все мертвы. Он касается мальчика, и моя душа оказывается в новой оболочке.

Много лет спустя она очнется и не сможет вспомнить себя. Но это будет уже после того, как наемник вернется на родину, к подножию Святой горы.

Конец поискам.

Я возвращаюсь в настоящее. Старая женщина стоит неподвижно. Мне очень хочется узнать, как она жила все эти годы, как оказалась на другом конце своей страны, почему вышла замуж за человека чужого племени. Но нельзя терять ни минуты.

— Я здесь.

— А то я не знаю! Ясно, что не Леонид Брежнев забрался сюда поглазеть! Пришло время. Я видела комету.

— Так ты знала обо мне?

— Конечно. Я ведь столько лет таскала твои воспоминания в своей башке! В моем племени часто рассказывали чудеса про секту монахов в желтых шапочках. Когда в день казни твой учитель соединил нас, я понимала, что он делает… И ждала.

— Как долго я искал себя! Подсказка была в моих воспоминаниях, а они остались у тебя!

— Мое тело давным-давно износилось. Я пыталась умереть несколько раз, но меня не отпускали…

Я смотрю на девочку:

— Она умрет?

— Это зависит от тебя.

— Не понимаю.

— Тело моей внучки — твое тело. Ты — ее душа и сознание. Это только оболочка. Если ты не вернешься, через три часа ее тело умрет. Если хочешь, чтобы она осталась жива, ты должен снова облечься в оковы плоти.

Я оцениваю свое будущее в качестве noncorpum. В мире нет недоступных для меня мест. Может, повезет отыскать других noncorpa и оказаться в обществе бессмертных. Можно переселяться в тела президентов, астронавтов, гениев. А могу скромно копаться в садике на склоне горы, в тени камфорных деревьев. Мне будут неведомы старость, болезни, страх смерти, смерть.

Я смотрю на беспомощное тельце существа одного дня от роду, в котором с каждой минутой угасают обменные процессы. Средняя продолжительность жизни в Центральной Азии сорок три года, и она падает.

— Дотронься до нее, — говорю я.

Снаружи летучие мыши мечутся между небом и землей, вверх-вниз, вверх-вниз, проверяют — все ли в порядке. А юрту оглашает мой пронзительный крик, который вырывается из глубины моих однодневных легких.

* * *

День выдался мерзопакостный. Дождь льет, льет и льет с утра, разверзлись хляби небесные. Господи, курить-то как хочется!

Джером когда-то объяснил мне — хочешь верь, хочешь нет, — что стекло на самом деле жидкость, «низ же со временем утолщается», сказал он. Иными словами, стекло — это загустевший сироп. Но с Джеромом ведь никогда не знаешь, когда он шутит, а когда серьезно. Руди сказал, что у меня низ же тоже со временем утолщается, а потом ржал целую минуту.

Я зеваю во весь рот так, что по телу проходит дрожь. Никто этого не замечает. Меня вообще не замечают. Если даже моя персона попадает в поле зрения людей, они думают — вот, сидит себе тетка на пластмассовом стульчике в маленьком зале большого Эрмитажа и дремлет, довольная своей грошовой синекурой. Я не против такого отношения. В принципе, оно меня устраивает. А временем я могла бы приторговывать. Вот чего у нас, у русских, в избытке, так это времени.

Итак, дамы и господа. Давайте понаблюдаем за типичными экскурсантами, вышедшими на охоту за культурой. Сначала позвольте представить вам породу шаркунов. Вы видите, как они, сбившись в группки, шаркают от картины к картине, уделяя одинаковое внимание каждой. Охотники за дичью покрупнее шагают мимо — этим подавай только Сезанна, Пикассо или Моне. Посмотрите, какие наглые у них фотоаппараты со вспышкой и такие же наглые рожи. Таких не грех и оштрафовать баксов на пять — кто узнает-то! Есть еще топтуны — они менее предсказуемые. Как правило, охотятся в одиночку, перемещаются зигзагообразными перебежками и подолгу топчутся у одной картины, если та привлекла их внимание. А взгляните-ка вон туда! Видите? Да это ж вуайерист! Вот он, голубчик. Притаился за пьедесталом. Дамы, будьте бдительны! Некоторые представители противоположного, я бы сказала, слабого пола приходят сюда не затем, чтобы полюбоваться красавицами в золоченых рамах. Их больше интересуют живые красавицы в ажурных чулочках. Те, кто посмелее, бросают взгляды и в мою сторону. Я не отвожу глаз. У Маргариты Латунской нет никаких причин для смущения. Так о чем, бишь, я? Ах да. Есть еще овцы. Они тихонько блеют, следуя за пастырем, а тот объясняет им, чем нужно восхищаться и почему. Кто он такой, спросите вы, этот оракул, который громким голосом вещает, о чем думал пятьсот лет назад во Флоренции Аньоло Бронзино? Он экскурсовод и выставляет напоказ свою эрудицию, как эксгибиционист в парке у Смольного — свое сокровище. Ко мне не раз приставали такие типы возле пруда с уточками. А я им: «Маловат, вам не кажется?» От пьянки-то любое сокровище ссыхается! Но вернемся в музей. Порой к нам снисходит кто-нибудь из небожителей — один из директоров. Они держатся так, словно дворец принадлежит им лично, что в каком-то смысле не лишено оснований. По крайней мере, они так считают. Что им принадлежит на самом деле, знаю только я да несколько посвященных. Иногда заходит Джером с блокнотом, делает пометки, изучает очередную картину, но мы делаем вид, что не замечаем друг друга. Мы же профессионалы. К тому же рядом другие смотрительницы — обрюзгшие, с пережженными перекисью волосами — развалили толстые задницы на стульчиках. Между прочим, моя задница очень даже в форме, я заставила Руди признать это, когда он оторжался. Все эти другие смотрительницы, все как одна, суки и стервы. Грязные вонючие бляди, вот кто они. Они ненавидят меня и шушукаются, что я снюхалась с заместителем директора по закупкам, старшим хранителем Рогоршевым. Это не простая ревность обделенных вниманием женщин. Я так им и сказала. Это лютая ревность, которую испытывает убожество в климаксе по отношению к настоящей женщине.