Заняв кресла во втором классе, идем бродить по лестницам. Время обеденное, и в фойе первого класса у ресторана сияют наши украинцы. На столике перед ними – нарезанное сало, лук, чеснок и т. д. Надо сказать, это меньше всего смущает шикарную публику, бредущую обедать в ресторан. Садимся за соседний столик, открываем очередные консервы, нарезаем сувенирный бородинский хлеб, достаем польскую бутылку из-под сока, наполненную голландской водой из-под крана.

– Шнапсуете? – завистливо спрашивает нас один из украинцев, кивая на бутылку.

Рестораном как рестораном вообще пользуются мало. Несмотря на иллюминированную эстраду, оранжереи под потолком, официантов, танцующих с серебряными подносами, и дам, переодевшихся к обеду в длинные платья, в ресторане абсолютно хипповая атмосфера. Основная часть бархатных диванов, обнимающих столики, занята валяющейся публикой, читающей комиксы, спящей с победным храпом, кайфующей с наушниками, вяжущей и т. д. Пара в углу даже интеллигентно пытается заняться любовью. Разноцветность публики делает мизансцену ресторана неповторимой. Сквозь задравших ноги на крахмальные скатерти негров и улыбающихся во сне японцев, молящегося мусульманина и вскрикивающего во сне немца (судя по тексту вскриков) я добираюсь до бармена с банкой сгущенки.

– Что это? – удивляется он, покрутив банку. – Мороженое? Крем? Паштет?

– Молоко. Откройте, пожалуйста.

– Почему я никогда в жизни не видел такого молока?

– Это русское.

– О! Рашн! – орет он, подпрыгивая от счастья. – Пе-ре-строй-ка! Гор-ба-чев! Спа-сибо! – И бросается обнимать меня.

Пароход идет 10 часов. Пассажиры болтаются по его огромным внутренностям, как рассыпанные бусы. Заняться нечем. Детей во внятном возрасте на всем пароходе двое – Петя и Паша. Специально для них на все «видики» парохода на десять часов врубают диснеевские мультфильмы. Дети ложатся на ворсистый палас в центральном холле перед экраном, и благовоспитанные украинцы шикают на них до тех пор, пока рядом с ними не ложится пожилой иностранец с профессорской внешностью.

Солидного вида люди спят на пароходе в спальных мешках в самых неожиданных местах, некоторые берут в пункте проката подушку, кладут ее на пол и укрываются курткой. Некоторым не хочется идти даже за подушкой, сунув под голову сумку, они прикрывают лицо газетой от света. Никому не приходит в голову, что на него могут наступить, правда, и никому не приходит в голову, что на человека в принципе можно наступить.

Десять часов Микки-Мауса делают свое дело. Когда на горизонте брезжит Англия, дети уже вполне невменяемы. Какое счастье, что Дисней до сих пор не продал нам свои ленты и еще несколько поколений детей вырастет без трогательных существ, упоенно прокручивающих друг друга через мясорубку и режущих на тонкие ленточки. Канцерогенное действие видеокультуры начинается с милого Диснея, оно достойно воспитывает в детях будущих зрителей фильмов с культом насилия и жестокости. Чтобы не стать голословной, я советую любому родителю хотя бы час подряд посмотреть Диснея самому и поанализировать, на какие кнопки детского организма он нажимает в девяти случаях из десяти.

Трап больше часа не могут подогнать к пароходу, сгрудившаяся в холле публика относится к этому достойно: ни одного недовольного взгляда. Представила я себе наших в этом раскладе. Панки разлеглись на полу и дремлют, путешествующая в одиночку дама в инвалидной коляске (милое нам назидание) достала комикс, два джентльмена вытащили и водрузили на чемодан мини-шахматы. В центре холла молодая англичанка пасет годовалого ребятенка. В шапке с помпоном и босиком ребятенок топает вокруг коляски, доставая из мешка игрушки, засовывая их в рот и зашвыривая как можно дальше. Мать, спортивно одетая, но при бриллиантах, что большая редкость в Европе (то, что напяливает на себя каждый день советская продавщица, английская королева надевает только во время приемов), терпеливо собирает игрушки и ненадолго уходит. За ребенком негласно присматривают все и никто.

Когда игрушки разбрасываются в очередной раз, их собирает тот, кто оказывается ближе, и они снова отправляются в рот. Трап наконец подают, англичанка сует ребенка в коляску, набрасывает на его ноги ажурный вязаный платок, пристегивает к коляске огромный чемодан на колесах, к нему другой и уезжает. Встречаемся уже у вокзала, где ребенок бросает в лужу очередного зайца, где поднятый заяц из лужи снова отправляется в рот, и меня потрясают даже не босые детские ноги, давно вытащенные из-под платка (в феврале!), а спокойное лицо матери, ни разу не заоравшей: все-таки часовое опоздание, облизанная с игрушек вся микрофлора пароходного пола и вокзального тротуара, два огромных чемодана и отсутствие встречающих.

Англия – страна, где все происходит с выключенным звуком, никто не орет, не ищет виноватых, не объясняет, что он бы сделал лучше, не проклинает день, когда появился на свет, и не заставляет других проклинать этот день.

Таможенник с внешностью академика полчаса помогает дозваниваться до нашей тети, даже звонит в справочное, которое сообщает, что номер телефона правильный, просто тетя любит поговорить.

– Мне было очень приятно помочь вам, – говорит он на прощание вместо «ну и кретины, номер набрать не могут». А поди разберись, если в Польше, ГДР, ФРГ, Голландии и Англии совершенно разные алгоритмы общения с телефоном-автоматом.

Электричка с бархатными диванами, коврами, буфетом и туалетом, оказавшись вторым классом, мчит в Лондон. На вокзале Виктория, ожидая Рональда, собственно, мы и встречаемся с Англией. Вокзал страны – это ее анализ крови, по нему вы прочтете все, что может скрываться от вас в музеях и магазинах, парламенте и ресторане. Англия – это безупречное детство Европы с чистыми ногтями, сложенными игрушками и молитвой на ночь. Англичане абсолютно воспитанны. Мимо нас бегут, несутся, идут и семенят люди, опаздывающие на электрички. В опаздывающем англичанине больше чувства собственного достоинства, чем в русском, идущем получать правительственную награду.

Трогательно-акварельные после немок и голландок англичанки все как одна в русских платках на голове, на шее, на поясе, на ремне сумки. Англичане – одинаково серьезные и в клетчатых пиджаках, и в кожаных куртках с металлическими нашлепками, молочно-фарфоровые на фоне негров, к которым они терпимей, чем к собственным детям.

Улыбающийся Рональд сажает нас в «форд», и Лондон, перевернутый, как в зеркале, своим левосторонним движением, плывет перед нами. Неправдоподобно одноэтажная страна. Все живут за стеклянными дверями и верандами. Не страшно? Как-то об этом не задумывались. А вот и Бекенхем, и Пнина, сияющая среди стеклянных стекол крыльца, увитого изнутри комнатными цветами.

– Где вас столько носило? Я чуть с ума не сошла! Я четвертый день готовлю ужин с фруктами, а их все нет и нет! Я уже даже звонила твоей маме в Москву! Таскать бедных детей по грязной Европе! – Это уже не Англия, это уже Малая Бронная, на которой родилась Пнина.

Замечательный дом покрыт дорогими коврами. Глаза Пнины становятся в два раза больше, когда дети начинают кататься по заковренной лестнице со второго этажа на первый. Лежа перед телевизором на полу и урча от удовольствия, Паша царапает ковер вокруг себя узорами. Увидев, Пнина чуть не падает в обморок.