До прилета челнока оставалось еще почти десять часов, так что Ильченко с легким сердцем скомандовал вымотавшейся группе отдых. Броско это, понятно, не касалось, и лейтенант, получив в подчинение всех ополченцев, занялся охраной лагеря. Особых надежд на то, что аборигены, случись что, сумеют оказать противнику огневой отпор, не было, но уж тревогу поднять они должны суметь. Пусть и ценой собственной жизни…

Челнок прибыл вовремя. Погрузка долгого времени не заняла, и спустя минут двадцать неповоротливая у поверхности махина поднялась в воздух, приминая верхушки деревьев невидимыми ударами гравитационных двигателей. Задание было выполнено; выполнено, пожалуй, даже с неким перевыполнением (оное перевыполнение числом четыре штуки сидело в транспортном отсеке, намертво прихваченное к противоперегрузочным креслам ремнями безопасности) плана, но капитана не отпускало. Не отпускало в точности так же, как было в тот раз, когда он со своей разведгруппой попал в заранее подготовленную егерями ловушку в белорусских лесах. Пресловутое шестое чувство разрывало душу и выталкивало из удобного, только и расслабляться в полете, кресла. Капитан знал: что-то произойдет, что-то просто обязано произойти. Так и оказалось: на высоте пятнадцати километров за ними увязалась пара истребителей, обнаруженных локаторами модуля. Прикрывавшая челнок система невидимости оказалась не столь эффективной, как хотелось, – а, может, противник и ждал нечто подобного. Или засек их полет с орбиты.

Пилоты, надо отдать должное, паниковать не стали, выжимая из двигателей, по мере отдаления от поверхности набирающих все большую мощность, все возможное и невозможное, и истребители начали отставать. Видимо, это были чистые атмосферники, не оснащенные гравиприводом и не способные эффективно маневрировать на такой высоте. То ли получив приказ, то ли от явной безысходности они дали залп, по счастью для челнока, не особо прицельный и не ракетами. Но одна из очередей электромагнитной пушки все же прошлась по обшивке, с легкостью продырявив ее в нескольких местах. Что такое разгерметизация в почти что космическом пространстве, Ильченко представлял себе очень хорошо. И не менее хорошо представлял себе, что их ждет, решись они на вынужденную посадку. Выход был один – ящера в радиорубку, расположенную сразу за кабиной пилотов и отделенную от грузового отсека герметичной переборкой, если постараться – вполне влезет. Остальным – надеть скафандры, которых по штату полагалось ровно пять штук. Пять – на шестерых людей…

Не тратя ни одной лишней секунды, капитан отдал свой последний приказ. Пока запихивали крокодила и вместе с Перцевым помогали гротцам облачиться в непривычные скафандры, о которых те имели самое поверхностное представление, челнок поднялся уже выше двадцати тысяч. Последнее, что помнил Василий – сдавливающаяся грудь боль и расплывающееся лицо Перцева за прозрачным забралом его шлема…

Земля, 2297 год

План Яши Финкельштейна одобрили все. Тут или пан, или пропал, как говорится. Воплотить хитроумную выдумку сибиряка-еврея решили с утра. Для этого добровольцы, под присмотром бдительных командиров из штурмового батальона, весь вечер сооружали на стадионе огромную клетку из прочнейших полиметаллов. Конечно, клетку можно было соорудить и автоматическим способом за более короткое время, но, как считал Крупенников, совместный труд облагораживает и роднит. А также отвлекает от различных ненужных мыслей. Солдат, он существо такое, по природе своей склонное к безобразиям и прочим нарушениям дисциплины. И даже угроза наказания сему факту отчего-то испокон веков совершенно не мешает. С этим были согласны все бывшие штрафники.

– К тому же труд создал из обезьяны человека, а из добровольца – солдата! – внезапно выдал неожиданный афоризм капитан Лаптев. Комбат глянул на него искоса, однако ж смолчал. Хорошо, хоть батюшки рядом не оказалось, уж он бы относительно теории Дарвина, как пить дать, что-нибудь выдал…

Вместе с добровольцами трудились и некоторые свободные офицеры. Или, вернее, совсем даже не некоторые, а именно те, которым Харченко поручил следить за шестеркой психологов-добровольцев.

Стукачество? Кто-то назовет и так, а кто-то скажет – контрразведка. После той информации, что особист нарыл в бездонных кладовых Сети, он собрал командиров взводов, в которых служили психологи, и опросил их. Ничего особенного они не рассказали – люди как люди, ничем особым не отличаются. Службу несут, выдающихся результатов не показывают. Середнячки типичные. Это-то Харченко и напрягло.

Побеседовал он и со своим коллегой, некогда попавшим в штрафбат из-за собственной инициативы – тем самым лейтенантом, что шлепнул под горячую руку в освобожденном украинском селе сдавшегося в плен полицая, оказавшегося связником партизанского отряда. Можно понять лейтенанта, можно. Видел, как эти самые полицаи «развлекались». Тот летеха в самом начале войны в командировке был, как раз на оккупированной территории, насмотрелся на результаты оных «развлечений». На две жизни вперед насмотрелся. Вот только трибунал его не понял…

Побеседовали и решили назначить за каждым из подозреваемых кураторов. Подобрали из бывших погранцов и политруков.

«Вежливые в общении. Ровные. Спокойные. Готовые помочь. Ничем особым не отличаются. Серые какие-то».

Вот так и пошло с чьей-то легкой руки – серые.

Понаблюдав, как добровольцы возводят секции клетки, Харченко, ухмыляясь матерным возгласам, отправился искать священника, не попавшего в разнарядку на стадион. Батюшка нес службу в хозчасти, проще говоря – картошку чистил. С неделю назад Крупенников попросил у Автарка отключить систему автоматического индивидуального снабжения, мотивируя это тем, что солдат должен уметь выживать в любых условиях. Научится в казарме – научится и в бою. Потому готовили добровольцы сами. Сначала ворчали, конечно, а потом ничего, попривыкли.

Зайдя на кухню, Харченко обнаружил отца Евгения сидящим на стульчике подле огромного чана, в котором плавала уже очищенная картошка. Очистки он бросал прямо на пол.

– Рядовой Смирнов! – не особо и громко рявкнул Харченко. И кинул в отца Евгения коробок спичек. Тот купился, и спички мирно финишировали в чане, окончательно придя в негодность. Жалко, со спичками в XXIII веке была явная напряженка…

После памятного случая с замполитом отец Евгений вел себя смирно, разве что постоянно вел религиозную пропаганду. Впрочем, говорил больше о защите Отечества, о мече духовном, об Александре Невском и Федоре Ушакове, неожиданно для Харченко оказавшихся святыми. Пользы от его проповедей Сергей не ощущал – как, впрочем, и вреда. Политрук из священника определенно мог выйти неплохой. Лишь бы в бою не подвел. Впрочем, это вряд ли – брать в руки оружие поп отказался категорически. Мол, сан не позволяет кровь проливать…

– Не желает ли товарищ Смирнов побеседовать с товарищем майором?

– Желать-то, может, и желает, только епитимия на мне, – пожал плечами священник.

– Епитимию в следующий раз отработаешь, – Харченко махнул рукой в сторону мешков с еще не чищенной картошкой. Отец Евгений покорно вытер нож о замызганный фартук, снял его, повесив на спинку стула, и ответил со вздохом: