Уортроп почти не вмешивался, только когда несколько раз снова попытался вывести их на тему, как Антропофаги попали в Новый Иерусалим, а не только как их истребить. Но его не слышали.

Кернс настойчиво хотел добиться от констебля права полностью командовать операцией.

— Есть только один способ провести успешный захват — при полном подчинении мне, при беспрекословном исполнении моих команд. Любое отклонение повлечет за собой провал.

— Разумеется, я понимаю, — говорил Морган.

— Что именно вы понимаете? Необходимость строго соблюдаемой последовательности команд или то, что именно я должен отдавать эти команды?

— Я служил в армии, Кори, — говорил Морган, отказавшись от всех других предложенных имен, — не надо говорить со мной так, словно я — неотесанный мужлан.

— Так мы договорились? Вы объясните своим людям, кто главный?

— Да, да.

— И дадите инструкции четко следовать моим приказам, какими бы странными или абсурдными они ни были?

Морган нервно облизнул губы и посмотрел на Уортропа. Доктор кивнул. Казалось, констебля это не успокоило.

— Чувствую себя Фаустом, но да, я согласен. Я отдам такой приказ.

— Вот он — образованный человек! Я знал это! Когда все будет позади, Бобби, я хотел бы провести с вами тихий уютный вечер с бокалом бренди, беседуя о Гёте и Шекспире. Скажите, а Ницше вы не читали?

— Нет, не читал.

— О, вам-то уж точно стоит его почитать. Он — гений. И — кстати, не случайно — мой хороший друг. Правда, он позаимствовал у меня пару мыслей — уж не буду говорить, что украл, но на то он и гений.

— Никогда о нем не слышал.

— Я дам вам почитать. Вы ведь читаете по-немецки?

— Да к чему все это? Уортроп, что за человека вы пригласили?

— Он уже сказал вам, — жестко напомнил Кернс.

В одно мгновение веселое выражение стерлось с его лица. Искорки в серых глазах потухли, а сами глаза стали черными — черными и пустыми, как у акулы. Лицо, такое живое и подвижное секунду назад, стало вдруг непроницаемо, как и глаза. Оно застыло неподвижной маской — хотя, скорее всего, как раз маска-то и спала, обнажив истинное лицо этого человека. Обнажившийся человек был безлик: ни веселый, ни строгий. Его ничто не трогало, он не испытывал ни угрызений совести, ни раскаяния — как хищники, на которых он охотился. На долю секунды Джон Кернс позволил своей маске соскользнуть. Я увидел истинное лицо этого человека — и холод прошел у меня по позвоночнику…

— Я не хотел вас обидеть, — быстро пробормотал Морган, потому что и он, должно быть, увидел нечто античеловеческое в глазах Кернса. — Я просто не хочу доверять свою жизнь и жизнь своих подчиненных сумасшедшему.

— Уверяю вас, констебль Морган, я вполне в своем уме, если я правильно понимаю значение этого слова. Возможно, я самый нормальный человек в этой комнате, потому что я единственный не питаюсь иллюзиями. В отличие от большинства людей, я освободил себя от груза притворства и лжи. Как и те, на кого мы сейчас охотимся, я не налагаю на себя ненужных запретов, не стараюсь увидеть то, чего нет, и не воспринимаю человека — себя или вас — как нечто большее, чем есть на самом деле. В этом суть красоты Антропофагов, Морган, первобытная чистота их существования, и это меня восхищает в них.

— Восхищает?! И после этого вы еще говорите, что вы не сумасшедший?!

— Мы многому можем научиться у Антропофагов. Я настолько же их ученик, насколько и их враг.

— Может, закончим? — обратился Морган к Уортропу. — Или нам необходимо и дальше слушать эту чепуху?

— Роберт прав, уже очень поздно, — сказал монстролог. — Или ты хочешь сказать что-то еще, Джон?

— Разумеется, но это может подождать.

В дверях Морган обернулся к Уортропу:

— Я чуть не забыл… Малакки…

— Уилл Генри, — позвал Доктор, но Морган передумал:

— Нет, не будите, он, наверное, спит. Я пришлю за ним утром.

Его взгляд остановился на ране у Доктора на лбу.

— Если только вам не…

— Все в порядке, — перебил Уортроп. — Пусть останется на ночь.

Морган кивнул и глубоко вдохнул ночной воздух:

— Что за странный человек этот англичанин, Уортроп!

— Да, удивительно странный. Но он, как никто, подходит для выполнения задачи.

— Молюсь, чтобы вы оказались правы. Ради всех нас.

Мы пожелали констеблю спокойной ночи, и я пошел за Доктором обратно в библиотеку, где Кернс, усевшись в кресло Уортропа, попивал холодный чай. Он широко улыбнулся нам и поставил чашку. Маска снова была на своем месте.

— Что за несносный тип! Помеха, а не человек, да? — спросил он, имея в виду констебля.

— Он испуган, — ответил Уортроп.

— Еще бы!

— Ты ошибаешься насчет моего отца, и сам это знаешь.

— Почему, Пеллинор? Потому что я не могу доказать, что ошибаешься ты?

— Даже если не принимать во внимание его характер и забыть на секунду о том, каким он был человеком, твоя теория все равно не более убедительна, чем моя. Как бы он мог скрывать их столько времени? Или поддерживать их страшный рацион питания? Даже сделав в угоду тебе из ряда вон выходящее предположение, что Алистер был способен на такую вопиющую бесчеловечность, где он находил жертвы? Как он мог на протяжении двадцати лет, не будучи пойманным и даже не вызвав подозрения, скармливать им людей?

— Ты преувеличиваешь ценность человеческой жизни, Пеллинор. И всегда преувеличивал. Вдоль всего восточного побережья тянутся города, полные человеческого «мусора», прибитого из европейских трущоб. Таких набрать и заманить сюда обещаниями работы и других благ — не гераклов труд. А если не получится, просто натаскать из гетто с помощью людей, не страдающих твоим романтическим идеализмом. Поверь мне, мир полон таких людей! Конечно, я не исключаю той мысли, что он пытался адаптировать своих питомцев к более низким формам жизни — особенно принимая во внимание то, что это и было его целью, с твоей точки зрения. И даже возможно, что они привыкли есть куриц. Возможно, но верится с трудом.

Уортроп покачал головой:

— Ты меня не убедил.

— Да я и не старался. Мне просто любопытно. Почему ты сопротивляешься объяснению, значительно более правдоподобному, чем твое собственное? Правда, Пеллинор, ты что, действительно веришь, что они случайно мигрировали сюда, прямо к тебе под нос? В глубине души ты знаешь правду, но отказываешься принять ее. Почему? Потому что не можешь думать о нем плохо? Кем он был для тебя? И что важнее, кем ты был для него? Ты защищаешь человека, который с трудом сносил твое существование.

Мальчишеское лицо Кернса озарилось улыбкой:

— Ага! Я попал в точку? Ты до сих пор стараешься быть достойным его любви — даже сейчас, когда он не может дать ее тебе? И ты еще называешь себя ученым! Ты лицемер, Пеллинор. Глупый, сентиментальный лицемер. Слишком чувствительный — себе во вред. Мне всегда было интересно, зачем ты стал монстрологом? Ты достойный человек с приятными чертами, а монстрология — дело темное и грязное, так что ж ты сюда полез? Неужели из-за него? Чтобы угодить ему? Чтобы он, наконец, заметил тебя?