— Русские тоже настроены непримиримо.

— Разумеется. Меня беспокоит другое. Мы перестали получать информацию из Москвы. Боюсь, наш агент там раскрыт. Так или иначе вопрос с казнью Геринга закрыт. Его повесят. Остается другой вопрос: мы поможем рейхсмаршалу Герингу избежать позора петли?

— Этот американский паренек, с которым мы работаем, сказал, что он уже передал Герингу ручку.

— Ему можно верить?

— Он так влюблен в эту шлюшку, что готов на все. Но стопроцентных гарантий успеха я дать не могу.

— Значит, узнать, прошло ли все удачно, мы сможем лишь после казни. Что ж, пусть рейхсмаршал молится и надеется на лучшее. Лучшее для него теперь — избежать позорной петли. Это все, что у него, одного из правителей тысячелетнего рейха, осталось…

Барон поправил тугую белоснежную салфетку.

— А мы с тобой будем ужинать. Нам потребуются силы для работы на благо Германии. Немало сил.

Барон поднял бокал с вином, полюбовался глубоким рубиновым цветом, вдохнул аромат виноградных гроздьев, наполненных светом солнца и благотворными соками земли. Это был запах жизни, которая продолжалась несмотря ни на что, жизни, в которой он еще не сказал своего последнего слова. А главное — у него есть Олаф, молодой и сильный, которому можно доверить продолжение дела.

Постскриптум

Генеральный план «Ост» шел еще дальше всемерно осуществлявшегося еврейского холокоста. В рамках этого плана была разработана рациональная, включающая цифровые выкладки основа планирования свободной от славян Восточной Европы. То есть не еврейский, а другой, славянский холокост!..

Концепция уничтожения восточных народов-гелотов (рабов) рабским трудом дополнялась расчетами, как благодаря применению новых методов сохранить рабочую силу миллионов рабов на ограниченный срок, но при этом воспрепятствовать их размножению.

Отсюда вскоре возникло требование принудительной стерилизации большого количества людей.

Джиордано Ральф — немецкий журналист, писатель, публицист. Из книги «Если бы Гитлер победил»

Четырехсторонняя комиссия по делам главных военных преступников» санкционировала присутствие на казни сорока офицеров и генералов союзников. По два журналиста от США, СССР, Англии, Франции. А так же отдельной группы из 24 американских офицеров. Разрешено присутствие двух немцев — представителей правительства Баварии…»

Филин отложил донесение, посмотрел задумчиво на Реброва и сказал:

— Одним из наших журналистов будешь ты, Денис. Мы должны быть уверены, что знаем все, что там произойдет.

16 октября к восьми часам вечера по берлинскому времени корреспонденты — четверо пишущих, четверо снимающих — приехали во Дворец правосудия, который был пугающе пуст и темен. У входа их встретил полковник Эндрюс, похлопывая стеком по голенищу сапога.

— Господа, сейчас вас разместят в комнатах, где обычно проходили переговоры подсудимых с адвокатами. Каждый из вас обязан не покидать здания тюрьмы и отведенных вам мест до особого указания Четырехсторонней комиссии. Ни с кем не общаться до особого указания… А сейчас вам будет представлена возможность осмотреть тюрьму и увидеть заключенных. Требование — соблюдать полную тишину.

— Господин полковник, подсудимые уже извещены, что их ходатайства о помиловании отклонены? — спросил американский корреспондент, стоявший рядом с Ребровым.

— Нет.

— А что приговор будет незамедлительно приведен в исполнение, они знают?

— Нет. Прошу за мной, господа. Сейчас вы увидите все своими глазами.

По узкой железной лестнице корреспонденты спустились вниз и по тоннелю дошли до тюрьмы.

В коридоре на первом этаже царил полумрак. Лишь у одиннадцати дверей горели яркие электрические лампы, свет от них отбрасывается рефлекторами прямо внутрь камер. У каждой двери стоял охранник, который неотрывно следил за поведением осужденного.

Журналисты молча, чуть ли не на цыпочках, подходили по очереди к каждой из камер и заглядывали в «глазок».

Кейтель зачем-то по-солдатски прибирал свою койку, разглаживая складки на одеяле…

Риббентроп разговаривал с пастором…

Йодль сидел за столом спиной к двери и что-то писал…

Геринг лежал на кровати с закрытыми глазами…

Фрик, укрывшись одеялом, читал книгу…

Кальтенбруннер тоже читал…

Штрейхер, казалось, уже спит…

Заукель нервно метался по камере…

Франк, сидя у стола, курил сигару…

Розенберг лежал, привычно уже вытянув руки поверх одеяла…

Зейсс-Инкварт чистил зубы…

Глядя на этих престарелых, явно нездоровых мужчин, занятых столь обыденными, немудреными занятиями, трудно, невозможно было себе представить, что это именно они несут вину за то не представимое в своих размерах зло, которое обрушилось на человечество. И Ребров вдруг подумал, что совершенно не испытывает сейчас того чувства справедливой мести, которое владело им во время войны.

Пройдет время и он узнает, что русский писатель Иван Бунин записал накануне в своем дневнике: «Все думаю, какой чудовищный день послезавтра в Нюрнберге. Чудовищно преступны, достойны виселицы — и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми. И совершенно невозможно представить себе, как могут все те, которые послезавтра будут удавлены, как собаки, ждать этого часа, пить, есть, ходить в нужник, спать эти последние ночи на земле…»

И прочитав эти слова, Ребров подумает: то, чего не мог себе представить великий писатель, все очень даже просто происходило. И чудовищные преступники спокойно справляли свои надобности, думая только о том, что вдруг все и обойдется и их оставят жить…

— Похоже не верят, что им хана, надеются на что-то, — горячо дыхнул Реброву в ухо наш фотокорреспондент. Это был отчаянный мужик, прошедший во время войны все фронты и повидавший столько, что на тонкие чувства в его душе места уже не оставалось.

В 21 час 30 минут мертвую тишину тюрьмы нарушил звон гонга.

— Сигнал официального отхода ко сну, — объяснил Эндрюс. — Все должны лечь спать. А вас, господа, я сейчас отведу к месту, где будет приведен в исполнение приговор.

Через тюремный двор они прошли к каменному одноэтажному зданию в глубине сада. Там, как знал Ребров, располагался небольшой гимнастический зал.

Теперь же прямо напротив двери в пустом помещении высились три эшафота, выкрашенных в темно-зеленый, отливающий чернотой цвет. Основания эшафотов высотой более двух метров были закрыты брезентом. Вверх вели деревянные ступеньки. «Тринадцать, — шепнул на ухо Реброву фотокорреспондент. — Тринадцать ступенек, я посчитал». С чугунных блоков к эшафотам спускались толстые веревки, оканчивающиеся петлей. У двух виселиц лежали черные колпаки…