С кошками, даже без ссылок на индейцев, дело обстоит иначе. Тигровый кот Таисии безошибочно находил на ее теле точки боли и часами лежал возле нее как заколдованный, прислушиваясь к течению ее крови и передвижениям жильцов в квартире над ними, время от времени прикасаясь лапками лицу Таисии.

Зачем он это делает, недоумевал Алексей Семенович Смирнов, смеясь словам Таисии, что ее доктор знает то, что другим и не снится. Точно на тех местах шеи, до которых дотрагивался кот, она нащупала болезненные затвердения. «Он знает! – прошептала она, глядя на него большими увлажнившимися глазами. – Не смейся! Он знает!»

Что знает, Алексей понял, когда сын уехал в Калифорнию, а Таисия, на вид совершенно здоровая, покинула этот мир, после чего ее тигровый кот перестал есть и вскоре последовал за ней. У него, как и у Таисии, были обнаружены те самые болезненные затвердения…

У кошек такие обычно не встречаются.

Смертельно напуганный, чувствуя, что между всем живым существуют невидимые связи, Алексей Семенович Смирнов решил больше никогда не брать в их с Таисией дом кошек, ни тигровых, ни белых! Никаких. Поэтому он завел мышь, которая рядом с ним на переднем сидении в маленькой клетке кружила в такси по всему Нью-Йорку.

Как страшно должно быть одиночество в городе, по которому постоянно передвигаются миллионы людей, но никто никому ни товарищ, ни брат, мелькнуло в голове Данилы…

* * *

Эту свою мысль он вспомнил позже, когда Алексей сказал ему, что товарищ это товарищ, даже если он мышь или таракан.

В ту зиму, когда Алексей Семенович похоронил Таисию и ее кота, снег шел и в Мурманске, и в Нью-Йорке. Но Алексею Семеновичу все равно снился тот, мурманский, так же как и Данило в Хикори Хилл видел во сне Тису и думал, что мог бы в Айове начать какую-то другую, новую жизнь, угадывая за этим желанием Джорджи Вест, ее роскошные бедра, разноцветные глаза, губы и смех, в котором как в тумане растворился образ Ружи Рашулы.

Чистый, белый снег и в Нью-Йорке заваливал улицы и засыпал прохожих. Не сдавались одни только небоскребы, в окнах которых отражались облака и соседние здания, а их цвета переливались от серого до фиолетового и голубого – весной, синего – осенью, черно-желтого – зимой. В течение дня цвета менялись настолько, что людям казалось, что они проходят по улицам не одного, а разных, постоянно меняющихся городов.

А ведь именно это, эти перемены, этот свет, рассыпанный по небу сумасшедшего города, было тем единственным, что здесь любила Таисия, и что научился у нее любить и Алексей Семенович, хотя ничто не могло ему заменить снега Мурманска и бескрайние пространства тайги. «Звать, звать в пустыне, – вспомнил он фразу Мигеля де Унамуно, – если люди не слышат, пустыня услышит! Неужели и она?» – спрашивал он себя.

Нью-Йорк в некотором смысле и есть пустыня, настолько густонаселенная, что никто никого не видит, никто никого не слышит. Никто никому не необходим, никто никому не родня!

Над Нью-Йорком и Мурманском, а, может, и над Белградом, проносились ветры. Сколько мужчин, женщин и детей спасено благодаря узловатым рукам Алексея? Сколько их рождается? Сколько умирает? Уставившись на свои огромные руки, которые ловко вправляли кости, возвращали к жизни безнадежных больных, Алексей вдруг подумал: интересно, а чем занимается Данило Арацки и когда он собирается вернуться?

– Он уехал на три месяца! – сказал Арон тихо, словно в ответ на незаданный вопрос Алексея. – Не беспокойся, он вернется.

* * *

Снег над Хикори Хилл был мягче и пушистее, чем над Нью-Йорком, Мурманском и Белградом, но белые деревянные дома было почти не различить среди такого же белого пейзажа, и нельзя было понять, то ли они утопают в снегу, то ли снег их просто присыпал. Редкие прохожие и горящие над входом лампочки все же свидетельствовали, что жизнь не прекратилась. В мутном небе кружились снежинки и какие-то черные птицы, похожие на тех, которые провожали его из Гамбурга.

Вдруг ни с того ни с сего ему показалось, что этот небольшой городок, затерявшийся летом среди кукурузных полей, а зимой среди снегов, мог бы стать его домом, потаенным, тихим, надежным убежищем от бед всего света, начиная с Марты и до неожиданных и все более частых визитов его мертвецов, в этом, правда, он не мог быть полностью уверен, потому что они то появлялись, то исчезали, без предупреждения, еще более, чем в Нью-Йорке, уверенные, что он выбрал не то место, которое могло бы придать его жизни хоть какой-то смысл.

Да, собственно, какой? Петра он так и не нашел, с Дамьяном они слышат друг друга все реже. Симпозиум в Хикори Хилл не открыл ему ничего нового, за исключением лекции о способах лечения и обнаружения болезней у индейцев месквоки, точно таких же, какими пользовалась Симка Галичанка в Караново, позже его мать Наталия Арацки и в некоторой степени и он сам в Губереваце, перед тем как уехать в Гамбург. Похоже, дорога не случайно привела его в Хикори Хилл к амишам, индейцам и, одновременно, к врачам-генетикам, биофизикам и другим интересующимся этой проблематикой специалистам. «Нет, нет, не случайно!» – прошептал он в полусне, почувствовав, что в этом занесенном снегом доме, на другом конце света от Белграда и Караново, он не один.

– И сюда добрались, неужели нельзя было позабыть обо мне на некоторое время. Ведь прошло столько дней, недель, лет…

– Не говори ерунду, Данило! – услышал он надтреснутый голос Веты. – Здесь, у нас, время не значит ничего… – ему показалось, что в бледном свете за заснеженным окном он видит лицо Веты и слышит звук падающих капель. Значит, они здесь? У него не было сил даже пошевельнуться. В углу, где стояла Вета, на полу увеличивалась блестящая лужица воды. Остальных было трудно рассмотреть в белизне снега, пробивавшейся через штору. Но они были здесь. Все вместе. Стояли не двигаясь. Ему показалось, что в толпе теней он видит кого-то, кто раньше не появлялся. «Петр?» – пронеслось у него в голове.

– Нет, не Петр! – услышал он приглушенный голос сестры и заметил, что стая теней, поблекнув, пришла в движение. – Петр ждет тебя в другом месте и в другом виде…

Так же неожиданно, как и появились, тени исчезли, но комнату залил поток лунного света, и Данило снова увидел, как в углу блеснула лужица воды, и услышал издалека голос Веты, советовавший ему наконец-то найти себе подходящее место и успокоиться. Они устали скитаться, сопровождая его. Неужели он не помнит, как это страшно, ходить по снегу босым и мокрым?

Голос Веты за покрытыми морозными цветами окнами заглушил вой ветра. А, может, ему все это просто приснилось? Нет, не приснилось. После снов на полу не остаются в углу лужицы речной воды. Парень из Любека, чье безумие толкнуло Вету в полынью на заледеневшей реке, относился к племени светловолосых, воспитывавшихся так, чтобы стать властителями мира, а исчез, запутавшись в корнях ивы, в воде, как Вета, став ее призрачным спутником.