Мы ехали в роскошном двухместном купе с уборной и даже душевой, снабженной туалетными принадлежностями – мы ими так и не воспользовались. Селестина захотела лечь на верхней полке – обычно она говорила, что чувствует себя там ручной кладью, сложенной в верхний багажный отсек, но на этот раз сказала: я буду парить над зелеными кронами карибского тропического леса. Как восьмилетняя девчонка, впервые отправившаяся в путешествие, она вскарабкалась по белой металлической лесенке, подвешенной к верхней полке нашим веселым и решительным проводником. Должен сказать, замок с перфорированной пластиковой карточкой-ключом и система блокировки двери в купе начисто убили своеобразную атмосферу дружелюбия в духе Восточного экспресса; теперь ощущение было такое, словно тебя поместили в передвижную тюрьму нестрогого режима для “белых воротничков” и везут, может, в помпезную тюрьму Сент-Жиль в Брюсселе. (Почему-то в голове пронеслось, что преступник-философ-писатель Жан Жене тоже ехал в этом поезде-тюрьме и чувствовал себя, наверное, как дома.)

Перед восхождением Селестина села на мою полку, поцеловала меня чувственно и страстно – насколько это возможно сделать с плотно сжатыми губами: теперь она целовалась только так, опасаясь, очевидно, миграции насекомых из тела в тело, хоть и не высказывала своих опасений. Я так соскучился по рту, который буквально распахивался от первого прикосновения моих губ, распахивался и лишался всякой благовоспитанности, любого намека на сдержанность или сопротивление, по рту, который беззаботно призывал – даже просил – вторгнуться в него и завладеть им. Я гадал, станет ли этот рот снова таким. Может, уже на обратном пути из Будапешта? За поцелуем последовала процедура прослушивания груди и брюшной полости – вместо стетоскопа использовался слуховой аппарат, – к тому времени ставшая ежевечерним ритуалом: Селестина задрала рубашку хлопчатобумажной пижамы в тонкую полоску (похожей на домашнюю форму “Нью-Йорк Янкиз”, хотя дома-то как раз Селестина ее и не носила) и подставила мне свою грудь, но уже не как любовнику, а как врачу для обследования. Я слышал вибрацию рельсов, отдававшуюся в ее теле, слышал насекомых, которые расшумелись, требуя моего внимания, и в жарком купе в этом шуме возникали маленькие капсулы звука, складывавшиеся в ритмичную бессмысленную речь, обращенную ко мне, – так слышатся нам порой голоса в шуме мотора беговой дорожки или электрической точилки, грызущей карандаш. Наше желание – вероятно, врожденное – во всем найти смысл слишком велико, и мы конструируем смыслы там, где их нет.

Вот и ритмичная бессмысленная речь, с которой обращались ко мне насекомые изнутри Селестины, уже покинувшей мою полку и переместившейся наверх, в свою кабину пилота, постепенно становилась осмысленной, последовательной, афористичной, наполнялась содержанием. Я продолжал слышать насекомых через верхнюю полку, слышал, как менялась тональность и разборчивость их речи, когда Селестина поворачивалась со спины на бок. Насекомые знали, зачем мы едем в Будапешт, предчувствовали изгнание. Я выключил слуховой аппарат, положил в шайбовидный контейнер с отделениями для каждого модуля, обоих ушных приемников и дополнительных батареек, поставил контейнер на откидной столик, втиснутый рядом с моей полкой, и погасил свет, но громкое эхо голосов насекомых осталось в моих ушах, словно клокочущий, чирикающий нарост ушной серы.

Итак, мы мчались в пританцовывавшем поезде по спящей ночной местности в направлении Мюнхена, а затем утонули в кожаной роскоши салона а-ля модерн скоростного Railjet, который отправился из Мюнхена в 9:27 и прибыл в Будапешт в 16:49, сделав остановки в Зальцбурге и Вене.

Ты знаешь, конечно, Эрве Блумквиста. Он направил тебя ко мне, что вполне соответствует взятой им на себя роли посредника для всех и вся и политпровокатора – особенно важно для него совмещать то и другое. Эрве познакомился с Золтаном Мольнаром, когда этот скандально известный венгерский хирург, которого периодически разыскивал Интерпол (поскольку доктор был замешан в международной торговле внутренними органами для трансплантации) и который имел обыкновение материализоваться как по волшебству где-нибудь в Косове или Молдове в качестве владельца внезапно создававшихся клиник трансплантологии, временами наведывался тайком в Париж и проводил там подпольные конференции, где обсуждалась политизация человеческого тела и способы противодействия ей со стороны международной медицинской элиты. Эрве, как тебе известно, являвшийся интимным членом нашей интеллектуальной семьи еще в бытность студентом, сказал о Мольнаре следующее: он, понятное дело, кровно заинтересован в подрыве системы государственного регулирования торговли внутренними органами и не скрывает этого, хотя в то же время доказывает, используя весьма провокационные доводы, что эта система способна стать гуманитарным благом. Пусть бедняки из нищих стран продают свои почки богачам, говорит он. Это органический капитализм лучшего сорта, это хорошо для всех, эту сферу необходимо монетизировать и индустриализировать по максимуму.

Мы, естественно, по максимуму гуглили милого доктора, прежде чем записаться на мастэктомию в клинику Мольнара на улице Ракоци в Будапеште. Клиника предложила нам приобрести пакет услуг, куда входили билеты на самолет авиакомпании “Малев” и номер в отеле “Геллерт”, но мы отказались: нам все-таки хотелось держаться на некотором расстоянии от энтузиаста-доктора и его системы “все включено”, предполагавшей даже питание в ресторане “Ля Бретон”, – нас словно заманивали в какую-то ловушку, навязывая самое интимное взаимодействие так настойчиво, что это граничило с непристойностью. Однако задуманное нами дело и было интимным, непристойным, нездоровым, и мы понимали: в нашей застенчивости кроется какое-то эмоциональное противоречие, не имевшее рационального объяснения. Один только Мольнар, уверил нас Эрве, из всех его тайных знакомых-врачей, приобретенных в процессе конфиденциальных забав, позволит мне провести Селестине мастэктомию под его руководством. Только доктор Мольнар, сказал Эрве, с его обезоруживающим мальчишеским добродушием, слегка маскировавшим довольно безжалостный ум, только любезный доктор поймет, что основания для удаления груди Селестины, зараженной насекомыми, неврологические, а не психиатрические. Мольнар придерживался теории, согласно которой апотемнофилия развивается из врожденной дисфункции головного мозга и страдания пациента можно облегчить, только исполнив его желание, то есть осуществив ампутацию. Стоит ли говорить, что обоим анархистам-подрывникам – и Мольнару, и Эрве – очень нравилось поддерживать такую точку зрения, и включить Селестину в картотеку своих передовых пациентов Мольнару ничего не стоило. Пока в практике доктора был только один случай апо: двадцативосьмилетний парень из Кельна, работник секс-индустрии, очень хотел отнять свою левую ногу ниже колена, а поскольку ни один доктор не соглашался произвести ампутацию, не видя к тому физических показаний, молодой человек пришел в полное отчаяние и несколько раз пытался засунуть ногу под движущийся трамвай, приводя в ужас работников городского транспорта, не говоря уж о пассажирах. В ярком буклете, присланном по электронной почте, сообщалось, что после посещения клиники Мольнара (открывшейся, согласно буклету, в Румынии) жизнь пациента улучшилась во всех отношениях, включая профессиональную деятельность, ведь в своей новой ипостаси он приобрел многочисленную профильную клиентуру, о существовании которой раньше и не подозревал.