До сих пор не понимаю, что, кроме плохого настроения, подтолкнуло меня запретить Юкуку завтра ехать и смотреть на загородный сад-дворец халифов. Я добавил, что утром, возможно, что-то предстоит.

Юкук выдержал свою характерную паузу и наклонил голову.

Если бы я этого не сделал, то вряд ли был бы сегодня жив.

Спал я плохо. А когда наполовину просыпался, то не мог отделаться от ощущения, что уже знаю абсолютно все, осталось только проснуться окончательно и увидеть поутру полную и точную картину — да еще и такую, которая мне здорово не понравится.

Когда на следующий день я снова заявился, не выспавшийся, в дом к Мансуру и Бармаку, то сразу понял: что-то не так.

Мансур сидел и смотрел в одну точку. Мальчик Мухаммед жался к нему и молчал — тут я почему-то вспомнил, что и голос-то его слышал только издалека, а когда появлялись взрослые (я, например), мальчик замолкал. Его хорошо воспитывают, подумал я.

— Ибрахима арестовали, — поджав губы, сообщил мне Бармак.

Я уставился на него в недоумении. Ибрахим? Кто такой Ибрахим?

— Тот самый человек, имени которого я вам не сказал три недели назад, — быстро пояснил Бармак. — Брат Мансура. Это его мы хотели провозгласить истинным халифом. Глава дома Аббаса. Бывший глава, потому что барид халифа Марвана его уже не выпустит. Вот так вот, Маниах. Мы с вами как раз вчера говорили, что было очень тихо. Теперь — началось.

— Где арестовали? — все еще ничего не понимая, выговорил я.

— Какая разница, мой дорогой? Хотя вопрос хороший. Арестовали в той же деревне Хумайма, где, как вы знаете, все начиналось. Начиналось с Мухаммеда из дома Аббаса — отца трех братьев: Ибрахима, Абу-ль-Аббаса и Абу Джафара по кличке Мансур. А мы ведь только перед отъездом сюда успокоились, закончив переселение всего семейства в Куфу — накануне решающих дней. Ибрахим в деревню, как я понял, попросту вернулся на день-другой по какому-то делу. А его уже ждали люди из этой знаменитой почтовой службы, барида. Которую мы уже успели списать как ни на что не годную. Они ведь в Хумайме так ни разу и не были, сколько лет семья Аббаса так и действовала оттуда! Оказывается, зря мы к ним так несерьезно отнеслись. Зря.

— Кто знал, что хотя семья поехала в Куфу, этот Ибрахим задержался в Хумайме? — быстро задал вопрос я.

Бармак посмотрел на меня, наклонив голову.

— Опять же хороший вопрос задаете. Так вот, даже Мансур об этом не знал. И я не знал.

— Мне надо подумать, — слабым голосом сказал я. Бармак сокрушенно покивал и развел руками.

И я опять поехал обратно, в крепость, — ждать неизвестно чего. Потому что больше деваться было некуда и делать больше нечего.

Устроился на своем насесте, с которого видна вся площадь. Все было как всегда: кружок из более десятка тех же женщин с закрытыми лицами — они в данный момент кормили какого-то пожилого нищего; дальше — прочая толпа; застывшая на жаре охрана в броне, преграждающая этой толпе путь с общей площади в нашу, глубинную ее часть; вяло — по причине той же жары — передвигающаяся публика здесь, на нашей территории, откуда управлялся мятежный Хорасан с Балхом и Нишапуром. Ничего особенного. Площадь как площадь.

Итак, пришла в голову мысль, мы нашли сад, который скрывается — если он там действительно скрывается, — в бывшем халифском дворце. Дворце, которым распоряжается даже не Хашим, а не иначе как сам «мервский барс».

«Два дружка», как сказал про них Юкук.

А если все происходящее — не заговор Хашима против дома Аббаса и Абу Муслима? А заговор, в котором отсутствующий в данный момент полководец, дружок Хашима, с большим удовольствием участвует? Что тогда?

А тогда… становится ясным многое из того, что раньше было совершенно не ясным. Например, моя — и брата — истинная роль во всей этой истории.

Мне уже не нужно было дожидаться письма Аспанака, в котором должен был содержаться ответ: кого именно финансировал еще наш дед, а потом уже отец и, сегодня, брат.

Сказано ведь было тем же братом, что они давали деньги дому Аббаса. То есть, в общем, Мансуру. А вовсе не Абу Муслиму.

И если предположить — только предположить, — что Абу Муслиму захотелось чуть меньше зависеть от семейства, в чьих жилах течет кровь пророка и чей казначей имеет неприятную кличку «человек-копеечка»… То понятно, что среди прочего Абу Муслиму надо было перерезать денежную нить, которая вела от нашего торгового дома, через Мерв, на Запад. К дому Аббаса. И сделать все это так, чтобы поначалу его нельзя было ни в чем обвинить и даже заподозрить.

Тогда должно было произойти все то… все то, что на самом деле и произошло. Два кинжала — для брата и меня, полный разгром шпионской сети дома Маниахов в Мерве и даже в Бухаре. Хашим с его сожженным лицом, устраивающий в порядке наказания налет на винный дом Адижера, своего недобровольного агента, как только там появляется человек по имени Маниах, а Адижер не посылает вовремя сообщения об этом…

А память уже услужливо подсказывала: я же ни разу не видел никакой особой охраны у Абу Муслима, хотя тот и знал, что под носом у него орудуют убийцы. Просто убивали они его врагов, и больше никого. Да, он убивал десятками тысяч своих — но могли же быть и у него такие друзья, которых он боялся убрать открыто, возмутив этим прочих своих соратников, типа Зияда?

И тогда объясняется еще одна загадка: «Скажите, Маниах, вы что — вообще ничего не боитесь? И почему?»

Как же он изумился, увидев меня перед собой в тот раз, когда я пришел проситься пожить в крепости, прямо у него под носом: «Глава дома Маниахов здесь? Глава дома Маниахов пришел ко мне… в черной одежде?» Как же все просто: он-то подумал, что я попросту решил сыграть по принципу «все или ничего», ставя свою жизнь залогом нашего союза. И до сих пор, видимо, считал меня поэтому безумно смелым человеком, достойным уважения, да что там — восхищения. И уже только потом, вдобавок, человеком, который может «бросить Самарканд к его ногам».

Да вот же и жирный проповедник сказал мне: «Хорошо, что ты с нами».

То есть это не страшно, что я так много знаю про «преступивших смерть». Меня пока потерпят — если уж я «с ними». Хотя на всякий случай Омару и Михраману пустили по стреле в голову. Потому что слишком много знать мне пока не полагалось.

Я мучительно закрутил головой: только бы ничто сейчас не отвлекло! Еще, еще немножко подумать! Так но какой смысл Абу Муслиму отрывать наш дом от дома Аббаса, мечтать о союзе с нами, если цель мервского бунта в том, чтобы халифа из дома Омейядов сменил человек, в чьих жилах течет кровь пророка?

Как мешает эта проклятая жара!

Но вдруг мне стало холодно. «Потому что наступают решающие дни, — зазвучал в моей голове бас все того же гороподобного проповедника. — И тот, кого называют Махди, — он здесь, он уже между нами, а мы-то, глупые, проходим мимо и не замечаем. Но подожди немного. Это всегда так бывает — сидишь во мраке, и вдруг — ослепительный свет!»