После полудня в замке обыкновенно собирались дворяне-протестанты потолковать о делах и обменяться вестями из Парижа, а вести получали оттуда с каждым днем все печальнее. Привилегии, данные было гугенотам, постепенно отнимались у них. В Голландии протестанты открыто восстали против притеснителей, а в Валери и Шатильоне собрались самые влиятельные гугеноты, где на совещании с принцем Конде и адмиралом Колиньи был поднят вопрос, не взяться ли снова за оружие на защиту своих прав. Но Колиньи счел лучшим повременить, чтобы весь свет убедился, что только безвыходное положение вынуждает гугенотов прибегнуть к оружию. Старики в замке соглашались с мнением адмирала, но молодежь волновалась: «Лучше тысячу раз умереть с мечом в руке, в открытом поле, – говорили они, – чем сложа руки смотреть, как терзают и мучают наших братьев».

Все чувствовали, что скоро должна начаться отчаянная борьба, и, слушая прения старших, Филипп горячо принимал к сердцу дело гугенотов.

Ночью и по утрам в замке происходили богослужения, на которые собирались не только все обитатели замка, но и окрестные фермеры со своими семьями. Графиня получила уже несколько предостережений от католических властей провинции, но не обращала на них внимания, а они не располагали достаточными силами, чтобы принудить ее к повиновению.

Пробыв шесть недель в замке, Мария Вальян, ввиду близкой войны, решила уехать обратно в Англию.

– Ты, кажется, сделалась здесь еще больше англичанкой, – сказала графиня на прощанье Марии, – мне кажется, что ты слишком увлекаешься этими островитянами. Скажи Люси, что мне грустно было, что она не приехала с вами. Хорошо, что она позволила приехать сюда хоть сыну. Кто придумал это?

– Гаспар. Мы считаем Филиппа своим сыном, и, как я уже говорила тебе, Филипп будет нашим наследником. Хотя Гаспар и не желает, чтобы он остался во Франции, но ему хотелось, чтобы он занял в семье своих родных подобающее ему место и сделался бы храбрым защитником гугенотов, а в будущем занял бы место во главе дворян Кента.

– Наши священники осудили бы эти мирские причины, – сказала графиня, – но хотя я гугенотка, я все-таки остаюсь французской графиней и вполне разделяю мнение Гаспара. А Люси непременно должна в следующий раз приехать с тобой сюда. Надеюсь, смуты у нас скоро кончатся.

Филипп проводил свою тетку до Ла-Рошели с отрядом в двенадцать человек, посадил ее там на судно и вернулся к Бертраму, у которого он с теткой провел двое суток.

– Нашли вы для себя подходящего слугу, господин Филипп? – спросил его Бертрам.

– Нет, нынче все молодые люди спешат принять участие в войне, а таких, которые согласились бы прислуживать, пока еще не нашлось.

– Я спросил об этом потому, – продолжал Бертрам, – что один из моих слуг очень просится к вам на службу. Он случайно видел вас и вбил себе в голову, что вы будете хорошим хозяином.

– А что он за человек?

– Говоря по правде, просто бездельник, – засмеялся купец. – Но надо сознаться, что ему тоже не везло. Отец умер, когда он был еще ребенком, а мать вскоре снова вышла замуж. Без сомнения, с ним дома обращались дурно, и когда ему исполнилось двенадцать лет, он убежал. Его поймали и избили так сильно, что он через несколько часов снова убежал. В конце концов его оставили на произвол судьбы. Надо вам сказать, что нет дела, за которое бы он не брался. Сначала он жил в лесах и считался одним из самых известных во всей местности браконьеров, причем с необычайной ловкостью ускользал от всех преследований. Потом он был некоторое время рыбаком, но скоро бросил это дело и поступил на верфь, а затем служил у меня на посылах, потом – у какого-то священника и так далее. Последние три-четыре месяца он находился у меня при конюшнях, где стоял и ваш конь. Вы, вероятно, видели его там. Его считают дурнем, а я, напротив, думаю, что он сметлив и остер как иголка.

– Да, помню, там был молодец лет двадцати, он подвел мне коня и казался толковым малым. Я дал ему крону за труды. Он был в отрепьях и имел вид человека, не обедавшего целую неделю. Но честен ли он? Не попадался ли он в краже?

– Нет.

– Отчего же он хочет уйти от вас?

– Потому что поссорился с одним из слуг, который, кажется, был не прав. Во всяком случае, вы же не рискнете взять такого шалопая?

– Не знаю. Нужно поговорить с ним. Где он?

– Внизу. Не позвать ли его сюда наверх?

– Я сойду вниз.

Купец покачал головой.

– Помните, господин Филипп, – сказал он, – я его не рекомендую.

Филипп спустился во двор и не мог удержаться от улыбки при виде Пьера, сидевшего на колоде. Лицо его, сначала глупое и грустное, вдруг оживилось, когда он увидел что-то на улице, но через минуту опять приняло прежнее глупое, унылое выражение.

– Пьер! – позвал резко Филипп.

Малый вскочил, как подброшенный вверх мячик, но увидя Филиппа, поклонился.

– Господин Бертрам сказал мне, – обратился к нему Филипп, – что ты желаешь служить мне, но хорошего о тебе сообщил немного. Не скажешь ли ты сам что-нибудь в свою пользу?

– Ничего не могу сказать, – мрачно ответил малый, – хотя я совсем не дурной человек. Что может хорошего сказать о себе тот, у кого нет на свете ни друга, ни родни, и с кем все обращаются несправедливо! А между тем я чувствую, что могу быть верным слугой. Вы, сударь, поговорили со мной ласково в конюшне и дали мне крону; потом я видел, как вы приветливы с вашими людьми, и я сказал себе: вот господин, которому я охотно служил бы, если бы он согласился взять меня. Испытайте меня, и если я не окажусь честным, повесьте меня на первом суку.

Искренность Пьера подействовала на Филиппа, но он колебался.

– Католик ты или гугенот? – спросил он.

– Я и сам не знаю, – ответил Пьер. – Меня никто не учил вере, и я знаю только одно, что милосердый Господь заботился обо мне, иначе я давно бы умер с голоду. Священник, у которого я служил, говаривал, что гугеноты хуже язычников, но я видел, что они страдают и идут в тюрьмы за веру, и не верил священнику. Говорят, вы гугенот, и, поступивши к вам на службу, я, само собой, тоже буду гугенотом.

– Хорошо! – сказал Филипп. – Я возьму тебя на службу, испытаю тебя.

Лицо Пьера вспыхнуло от радости.

– Я буду вам верным слугой, сударь, – сказал он.

Филипп немедля купил новому слуге два костюма, – один для верховой езды из грубой темной материи с высокими сапогами и длинным мечом в кожаных ножнах, другой темно-зеленый, из более дорогой ткани, для дома, с кинжалом вместо меча, затем пару шерстяных рубах и плащ; все это везли обыкновенно в те времена в чемодане, прикрепляемом к седлу. Приобретена была для Пьера также лошадь с седлом.

Филипп отдал костюмы Пьеру и приказал переодеться в конюшне, чтобы люди не видели его в его прежнем оборванном виде.