Поезда отменили эту возможность. Нечто хватало человека, поглощало его и тащило из точки А в точку Б. Человек просто сидел и ждал. За окном проносились неразличимые пейзажи; глаз ни на чем не успевал остановиться Не-бытие.

Пространство, превратившись из средства в цель, нашло способ отомстить изобретательному человеку. Оно попросту исчезло, утратило лик. Такова была одна из глобальных потерь двадцатого века.

Болевич флегматично читал газету. Он ненавидел газеты, ненавидел благоглупости, в них написанные, но глаза требовали букв, разум требовал информации. Читать в поезде книгу означало слишком глубоко погрузиться в чтение, а этого Болевич позволить себе не мог. Он приглядывал за Кривицким. Ни Болевич, ни тем более Дуглас Кривицкому не верили. Внешне поведение Кривицкого выглядело безупречным. Он действительно звонил жене. И тот звонок из автомата, вероятно, тоже адресовался жене. Она, видимо, вышла и не взяла трубку, поэтому разговор и не состоялся.

Но там, глубоко внутри, Кривицкий презирал и Дугласа, и Болевича. И оба они это ощущали. Однако построить обвинение на одном лишь ощущении, на предположении, что Кривицкий — возможно — кого-то презирает, они не могли. Им требовалось нечто большее.

В любом случае Дуглас выигрывал. Кривицкому предстояло либо разоблачить себя, либо повязать себя кровью.

Поезд приближался к Дижону. Еще один скучный провинциальный городишко. Франция изобилует таковыми. Пыль, замшелая «архитектура» в небольшом историческом центре, одинаковые частные домики, скучнейшие новостройки. Кривицкий без всякого интереса смотрел на перрон. Какие-то люди входили и выходили. На удивление много есть на свете абсолютно ненужных людей. Иногда даже удивительно делается, для чего они все существуют, ходят куда-то, едят, пьют, примеряют одежду. Зачем? Сейчас поезд тронется, и все они исчезнут навсегда.

Поезд тронулся.

— Выйду покурю в тамбуре, — сказал Кривицкий.

Болевич лениво кивнул.

Кривицкий встал и вышел из купе.

Спустя несколько минут Болевич вдруг встрепенулся. Поезд набирал ход. Болевич бросил газету и побежал по длинному коридору. В тамбуре никого не было, дверца стояла открытой и хлопала, качаясь в такт движению поезда. Высунувшись из вагона, Болевич увидел далеко позади крошечную человеческую фигурку: кто-то катился по железнодорожной насыпи. Перед глазами мелькали столбы, деревья, а дальше, ближе к горизонту, какие-то строения и заводы проплывали медленно и величаво, точно корабли с задранными трубами.

* * *

— Как это — исчез? — Дуглас, белея, уставился на Эфрона.

Эфрон повторил:

— Болевич только что звонил с юга. Сказал, что Кривицкий выпрыгнул из поезда на ходу.

— Сволочь! — заорал Дуглас, теряя самообладание. — Подонок! А что Болевич?

Эфрон молчал. Он и сам не знал — что Болевич? Дуглас знал об этом больше: Болевич не спал больше суток, ничего удивительного, что он на миг впал в оцепенение. Следовало предусмотреть такую возможность. А вот Кривицкий — он-то, кстати, неплохо выспался! — ее предусмотрел. Подонок.

— Вот что, — сказал Дуглас. — Делаем вот что. Кривицкого следует найти и ликвидировать. Он — такой же предатель, как и Рейсс, теперь это очевидно. Болевичу срочно передайте, чтобы он связался в Лозанне с Гертрудой Шильдбах.

— Кто это? — спросил Эфрон чуть растерянно.

Обстоятельства были таковы, что сейчас они с Дугласом говорили совершенно по-дружески. И Дуглас ответил так же просто:

— Когда-то Шильдбах работала в Берлине вместе с Рейссом. Дружила с ним. Ей он точно доверяет. Следовательно, она и заменит в предстоящей операции Кривицкого.

* * *

Игнатий Рейсс отправился на встречу с Гертрудой без особенных раздумий. Они были знакомы давно; он помнил ее детей маленькими; вместе им доводилось проводить довольно серьезные операции. И всегда она прикрывала его. Всегда он мог на нее рассчитывать.

Она назначила ресторан «Этьен» в окрестностях Лозанны. Он согласился и на это. Ему не хотелось встречаться в городе: всегда существовал риск натолкнуться на знакомых. Лозанна издавна служила приютом для беглых влюбленных и солидных революционеров.

К тому же он очень давно не обедал с женщиной в пригородном ресторане. Этого ему тоже вдруг остро захотелось: сидеть на террасе, смотреть, как милое существо ковыряет вилочкой какую-то закуску, потом требует фруктовый торт — а торты здесь изумительные, хотя на вкус дамочек вроде Веры Гучковой — слишком жирные (потому как масло натуральное)… И наконец, допив пахнущий карамельками кофе, выйти на ухоженный цветущий холм, вдохнуть свежий воздух, услышать тишину… Эту тишину и свежесть не нарушит даже автомобиль, который они рано или поздно заведут, чтобы уехать отсюда — навстречу своим повседневным делам.

Да, ему захотелось снова пережить все это. Простую и бескорыстную радость — поужинать со старой приятельницей, с чьим мужем ты знаком, — без всяких посягательств и без единого обязательства.

Разумеется, он знал, что она, как и многие, могла перемениться за минувшие годы. Он помнил ее юной, романтически влюбленной в Революцию, в идею всеобщего блага для всех людей. Она была смешлива, изобретательна, она не просто служила Революции — она по-настоящему любила ее. И оттого была так талантлива — и удачлива.

Но с тех пор прошло немало лет. Дело, которым они занимались, отменяло всякое представление о личной морали. Существовала одна лишь польза дела. И если ради пользы дела требовалось отказаться от личной морали — отказались же все они от личного счастья! — то агент без колебаний делал это. Или он не годился для работы.

Игнатий знал, однако, и другое. Он знал, что не выживет, если будет всю жизнь скрываться, убегать и прятаться. Это попросту невозможно. И не в его характере. Он бросил вызов тирану и его системе. Он сознательно написал это письмо: тиран должен трепетать. От лица всех, кого предал тиран, Рейсс бросил ему вызов.

Нет, он не станет убегать вечно. Даже если ему придется заплатить за это жизнью. Потому что любой из его старых друзей может оказаться предателем. Кривицкий, Гертруда… любой. В конечном итоге это уже неважно. Если он убьет в себе способность доверять людям, которых он знает и любит, — он погиб окончательно.

И Игнатий Рейсс пришел на встречу.

С тех пор как они виделись в последний раз, Гертруда Шильдбах странно постарела. Хотя, прикинул Рейсс, она должна быть сейчас не старше тридцати пяти. Он помнил ее в сиянии молодости, а сейчас она выглядела помятой, потасканной; от нее ощутимо тянуло женским неблагополучием, как будто она только что сделала аборт или обнаружила у себя какое-то заболевание.

Рейсс не стал выспрашивать ни о чем. В конце концов, они с Гертрудой были друзьями. Они обнялись, рука об руку отправились в ресторан и заняли столик на террасе. Предупредительный официант счел их за немолодых любовников, причем обремененных семьями: давняя связь, почти дружба, которая никогда не оборвется. Весьма почтенно. Свое отношение официант демонстрировал в каждом новом подаваемом блюде. Вполголоса, вкрадчиво рекомендовал то или иное; принял участие в выборе вина; заговорщически подсунул Гертруде десерт.