Шелби и главные корабельщики уже ждут у входа на мостик. Я отправляюсь прямо к ним и закрываю за собой дверь.

— Что показали тесты? — спрашиваю. Если, чтобы остановить Барти и его идиотскую так называемую революцию, нужно посадить корабль, придется сажать. Но я этого не сделаю, пока не буду уверен, что это безопасно.

Пока Шелби выводит результаты тестов на пленку, я тихонько ненавижу весь мир. Это нелогично, но я не могу не винить Ориона хотя бы отчасти. Может, в его дурацких посланиях и найдутся данные, которые помогут нам приземлиться, но он был настолько двинутым, что все зашифровал.

Шелби протягивает мне пленку.

— Все результаты показывают, что планета пригодна для жизни. Там есть вода, приемлемый воздух, растительность… Нет никаких помех для того, чтобы приземлиться, — докладывает она.

Но в голосе ее звучит тревога.

— Что такое?

— Наши записи говорят, что на корабле должны быть зонды для более тщательной проверки. Мы все обыскали, но не можем их найти.

— Зачем нам зонды, если и так все ясно?

— Технически они не нужны. Но… в правилах говорится, что зонды нужно использовать. Кроме того, меня беспокоит… Почему мы все это время висим на орбите? Почему не приземлились, когда долетели? И… нет не только зондов, но и коммуникаций.

— Каких?

— У нас была система связи для общения с Сол-Землей. Существуют чертежи, руководства по эксплуатации и починке… но самой системы нет. Мы не просто потеряли связь с Сол-Землей, куда-то делись сами устройства связи.

У всех главных корабельщиков за спиной Шелби взволнованные лица. Они тоже нервничают. Что-то не так.

— Как бы там ни было, — говорю я, — сейчас это неважно. Мы находимся в ситуации, когда посадка просто необходима. Мы можем сесть. И мы сядем.

Шелби кивает.

— Вы готовы к приземлению?

Она расправляет плечи.

— Мы с главными корабельщиками еще раз прошли несколько обучающих симуляторов. Все готово.

Бросаю взгляд на испещренные кнопками панели управления в передней части мостика.

— Выглядит сложно.

— Ничего сложного. На самом деле корабль на автопилоте. — Шелби наконец выпрямляется и указывает на центр длинной панели управления. Там всего несколько переключателей. — Корабль должен поддерживать заданное направление. Все остальное — на случай, если произойдет что-то непредвиденное. Вот это, — указывает она на большую черную кнопку, — начинает программу приземления.

— Но вы же мне говорили, что двигатель не работает.

Шелби смеется, и в ее голосе звучит облегчение.

— Не работает… но он нам и не нужен. Для посадки есть специальный набор двигателей с отдельной системой подачи топлива — компактные, мощные двигатели малой тяги, предназначенные только для преодоления орбиты. Неважно, что основные двигатели не работают. Они нам… никогда не понадобятся. — В ее голосе звучит удивление. Она только сейчас начинает понимать, сколь многое изменилось теперь, когда у нас есть планета.

— Значит, надо только нажать эту кнопку, — спрашиваю я, указывая рукой, — и мы сядем?

— Технически, да. Но все не так просто, — объясняет Шелби. — Вон тот рычаг нужен, чтобы направлять корабль, когда войдем в атмосферу, и всегда есть возможность, что вход в плотные слои не пройдет гладко, тогда понадобится… — Она указывает на панели в остальной части помещения. — Но не волнуйся. Мы с корабельщиками все знаем. Все системы работают. Записи показывают, что за время полета нам как минимум шесть раз приходилось их использовать — много поколений назад мы пересекли пояс астероидов, а нашим предкам до Чумы приходилось корректировать план полета.

Она встречается со мной взглядом и против воли широко улыбается.

— Неужели мы собираемся посадить эту штуку?

— О да, — отвечаю. — Но прежде чем мы это сделаем, я хочу показать всем, что они едва не потеряли.

Засовывая родителей обратно в криокамеры, я думаю обо всем, что хотела бы сказать им, но в итоге говорю лишь: «Скоро».

Размышляю, не вернуться ли в комнату — урчащий желудок был бы очень признателен, если бы я что-нибудь съела, — но сомневаюсь, что в Больнице сегодня кормят, а Старшего по вай-кому вызвать не получается.

В какой-то степени мне досадно, что я приехала сюда на лифте, а не спустилась по лестнице, найденной по подсказкам Ориона. Мне отчаянно любопытно, куда они ведут — наверняка за последнюю запертую дверь, — но, хоть никто, кроме меня, об этой лестнице не знает, мне страшно спускаться туда без Старшего.

Поэтому в итоге я иду к шлюзу, в который видно звезды. Может, если правильно встать, в круглом окошке можно будет увидеть планету.

Странно.

Код для этой двери: «Годспид» или, на цифровой клавиатуре, 46377333.

Но окошко над клавиатурой высвечивает цифры: 46377334.

Цифры исчезают, сменяясь сообщением об ошибке: «Неверный код». Потом снова загораются цифры, а я заглядываю в окно.

На полу кто-то лежит лицом вниз.

У меня округляются глаза. Стираю неправильный код и забиваю верный, чтобы открыть дверь.

Сердце уходит в пятки. Я знаю, кто это. Рука тут же тянется к вай-кому, и я пытаюсь вызвать Старшего, но дурацкая игрушка только пищит. В желудке все переворачивается при виде тела на полу, дышать становится трудно.

— Лютор? — осторожно зову я.

Пытаюсь вызвать и Дока, но по стоящей в воздухе вони ясно, что уже слишком поздно.

Переворачиваю тело. По рукам от запястья до локтя тянутся зеленые линии пластырей. Старший рассказывал, что у некоторых жертв на них было написано «Следуй за лидером», но здесь ничего нет. Только пластыри и смерть.

Его глаза открыты и остекленевшим взглядом смотрят прямо перед собой.

Тело окоченело — видно, он мертв уже довольно давно.

Лютор умер тут, наверное, еще до того, как Старший объявил о скором приземлении. Умер, не зная надежды. В холоде и одиночестве, не видя света звезд, на жестком металлическом полу, 6 окружении стен.

Ему уже ничем не помочь. Он мертв.

Бросаю взгляд на клавиатуру у двери. Тот, кто бросил его тело в шлюзе, собирался ввести код и открыть наружную дверь, отправив тело в космос, но перепутал последнюю цифру и случайно оставил его здесь.

Прикусив губу, пытаюсь придумать, кто мог это сделать и как мне себя вести, если пойму. Заслуживает ли наказания убийца Лютора? Он пытался меня изнасиловать, он изнасиловал Виктрию и сделал бы это снова, если бы представилась возможность. Он подогревал бунт не потому, что он верил в какие-то идеалы демократии, а потому, что ему доставляет удовольствие ломать порядок. Он ничуть не сожалел о своих поступках. Он делал зло не по ошибке — он сам был злом, знал это и наслаждался этим.