– Я могу, к сожалению, ответить только избитой формулой: несвободной любви быть не может. Прошу вас при этом иметь в виду, что мы все время разумеем людей высшего типа. И пусть это послужит вам ответом, Дар. Огромное большинство, должно быть в интересах законности и труда, связано с институтом единобрачия или какой-нибудь иной суровой и негибкой формой брака. Оно не дозрело ни до свободы в браке, ни до свободной любви. Для него свобода в любви стала бы просто распущенностью. Только те нации не погибли и достигли высокого уровня развития, где религия и государство обуздывали и сдерживали инстинкты народа.

– Значит, для себя самого вы брачных законов не признаете? – спросил Дар-Хиал. – Вы их допускаете только для других?

– Я признаю их для всех. Дети, семья, карьера, общество, государство – все это делает брак – законный брак – необходимым. Но потому же я признаю и развод. Мужчины – решительно все – и женщины тоже способны любить в своей жизни больше одного раза; в каждом старая любовь может умереть и новая родиться. Государство не властно над любовью так же, как не властны над ней ни мужчина, ни женщина. Если человек влюбился, он знает только, что влюбился, и больше ничего: вот она – трепетная, вздыхающая, поющая, взволнованная любовь! Но с распущенностью государство бороться может.

– Ну, вы защищаете весьма сложную свободную любовь, – покачал головой Хэнкок.

– Верно. Но ведь и живущий в обществе человек – существо в высшей степени сложное.

– Однако есть же мужчины, есть любовники, которые умерли бы, потеряв свою возлюбленную, – заявил Лео с неожиданной смелостью. – Они умерли бы, если бы ее не стало, и… тем более… если бы она осталась жить, но полюбила другого.

– Что ж, пусть такие и умирают, как умирали всегда, – хмуро ответил Дик. – Винить в их смерти никого не приходится. Уж так мы созданы, что наши сердца иной раз сбиваются с пути.

– Мое сердце никогда бы не сбилось, – заявил Лео с гордостью, не подозревая, что его тайна известна решительно каждому из сидевших за столом. – Я знаю твердо, что дважды полюбить бы не мог.

– Верю, мой мальчик, – мягко отвечал Терренс. – Вашим голосом говорят все истинно любящие. Радость любви именно в ее абсолютности… Как это у Шелли… или у Китса: «Вся – чудо и беспредельное счастье». Каким жалким, флегматичным любовником оказался бы тот, кто мог бы допустить, что на свете есть женщина, хоть на одну сотую доли такая же сладостная, восхитительная, блестящая и чудесная, как его дама сердца, и что он может когда-нибудь полюбить другую!

Выходя из столовой и продолжая разговор с Дар-Хиалом, Дик старался угадать: поцелует его Паола на сон грядущий или, кончив играть на рояле, тихонько ускользнет к себе? А Паола, беседуя с Лео по поводу его последнего сонета, который он ей показал, спрашивала себя: поцеловать ли ей Дика? И вдруг, неведомо почему, ей страшно захотелось это сделать.

В тот вечер было мало разговоров. Паола пела, сидя за роялем, а Терренс вдруг прервал на полуслове свои рассуждения о любви и стал прислушиваться к ее голосу, в котором звучало что-то новое; затем тихонько пробрался на другой конец комнаты и растянулся на медвежьей шкуре, рядом с Лео. Дар-Хиал и Хэнкок также перестали спорить, и каждый уселся в глубокое кресло, Грэхем, видимо, менее заинтересованный, погрузился в последний номер какого-то журнала; но Дик заметил, что он так и не перевернул ни одной страницы. Уловил Дик и новую глубину в голосе жены и стал искать ей объяснение.

Когда она кончила, все три мудреца устремились к ней и заявили, что наконец-то она отдалась пению всем своим существом и пела как никогда; они были уверены, что рано или поздно такая минута настанет. Лео лежал молча и неподвижно, подперев голову ладонями. Лицо его преобразилось.

– Это все наделали ваши разговоры, – отозвалась, смеясь, Паола, – и те замечательные мысли о любви, которые мне внушили Лео, Терренс и… Дик.

Терренс потряс своей сильно поседевшей львиной гривой.

– Это не мысли, а скорее чувства, – поправил он ее. – Сегодня вашим голосом пела сама любовь. И впервые, сударыня, я слышал всю его силу. Никогда впредь не жалуйтесь, что у вас маленький голос. Нет, он густой и округлый, как канат, большой золотой канат, которым крепят корабли аргонавтов в гаванях блаженных островов.

– За это я вам сейчас спою «Хвалу», – ответила Паола, – отпразднуем смерть дракона, убитого святым Львом, святым Теренцием… и, конечно, святым Ричардом.

Дик, не пропустивший ни одного слова из этого разговора, отошел, не желая в нем участвовать, к стенному шкафу и налил себе шотландского виски с содовой.

Пока Паола пела «Хвалу», он сидел на одном из диванов, потягивал виски и вспоминал. Два раза она пела так, как сегодня: один раз в Париже, во время его краткого жениховства, и затем на яхте – тут же после свадьбы, во время медового месяца.

Немного погодя он предложил выпить и Грэхему, налил виски ему и себе; а когда Паола кончила, потребовал, чтобы они вдвоем спели «Тропой цыган».

Она покачала головой и запела «Траву забвенья».

– Разве это женщина? – воскликнул Лео, когда она смолкла. – Это ужасная женщина! А он настоящий любовник. Она разбила ему сердце, а он продолжал ее любить. И он не в силах полюбить вновь, оттого что не может забыть свою любовь к ней.

– А теперь, Багряное Облако, «Песня о желуде», – сказала Паола, с улыбкой обращаясь к мужу. – Поставь свой стакан, будь милым и спой свою песню о желуде.

Дик лениво поднялся с дивана, потряс головой, точно взмахивая гривой, и затопал ногами, подражая Горцу.

– Пусть Лео знает, что не он один здесь рыцарь любви и поэт. Послушайте вы, Терренс, и прочие песню Горца, полную буйного ликования. Горец не вздыхает о любимой – отнюдь нет. Он воплощение любви. Слушайте его.

И Дик, топая ногами и словно взмахивая гривой, на всю комнату заржал радостно, буйно.

– «Я – Эрос. Я попираю холмы. Моим зовом полны широкие долины. Кобылицы на мирных пастбищах слышат мой зов и вздрагивают – они знают меня. Земля полна сил и деревья – соков. Это весна. Весна – моя. Я царь в моем весеннем царстве. Кобылицы помнят мой голос, ведь он жил в крови их матерей. Внемлите! Я – Эрос! Я попираю холмы, и, словно герольды, долины разносят мой голос, возвещая о моем приближении».

Мудрецы в первый раз слышали эту песню Дика и громко зааплодировали. Хэнкок решил, что это прекрасный повод для нового спора, и уже хотел было развить, опираясь на Бергсона, новую биологическую теорию любви, но его остановил Терренс, заметив, как по лицу Лео пробежало выражение боли.

– Продолжайте, пожалуйста, сударыня, – попросил Терренс, – и пойте о любви, только о любви; вы представить себе не можете, как звуки женского голоса помогают нам размышлять о звездах.

Немного спустя в комнату вошел О-Пой и, подождав, пока Паола кончит петь, неслышно приблизился к Грэхему и подал ему телеграмму. Дик недовольно покосился на слугу.