Ожидая в «Подкове», когда Йеттель закончит работу, он чувствовал ее нервозность и отторжение. Еще больше оскорбляли его высокомерные и подозрительные взгляды миссис Лайонс, которая не любила, когда к ее работницам приходили знакомые. Казалось, что она, подрагивая бровями, ведет учет каждой порции мороженого, которую Йеттель ставила своему мужу, чтобы удержать его в добром расположении духа, пока они оба смогут пойти домой.

Уже одна мысль о миссис Лайонс и ее заведении, а также о царившем там в день окончания войны настроении возбудили у Вальтера такое желание устроить ссору, а потом убежать, что гордость его была весьма уязвлена. В бешенстве он захлопнул маленькое оконце спальни. Некоторое время он еще смотрел в окно с дохлыми мухами на подоконнике, с отвращением размышляя, как бы ему одновременно убить время, свое недоверие и первые приступы пессимизма. Он был доволен, вспомнив, что уже несколько дней не слушал немецких новостей, и вот сейчас как раз был удобный момент попробовать поймать какую-нибудь радиостанцию. В столовой, где отличный радиоприемник, наверное, никого. Так что не будет большого переполоха, если из радиоприемника послышится вражеская речь, да еще в день великой победы.

В подразделении Вальтера, когда он слушал немецкие новости, громче всех протестовали беженцы, в то время как англичане выходили из себя очень редко. Чаще всего они даже не понимали, на каком языке говорят, если не на их собственном. Вальтер убеждался в этом все время, и в большинстве случаев без особого волнения, но теперь это стремление беженцев не выделяться вдруг показалось ему не смешным, а завидным талантом прощаться с прошлым. Сам он оставался изгоем.

По пути от барака к столовой, располагавшейся в главном здании, он еще раз попытался избежать той меланхолии, которая обычно неминуемо заканчивалась депрессией. Как ребенок, который учит урок наизусть, не задумываясь о смысле, так и он все время повторял себе, иногда даже вслух, что сегодня — счастливый день для всего человечества. Но несмотря на это, ощущал изнеможение и пустоту. С тоской, которую он считал особо глупой сентиментальностью, Вальтер вспоминал начало войны, и как Зюскинд сообщил ему с грузовика об интернировании, и прощание с Ронгаем….

От этого воспоминания ему ужасно захотелось снова поговорить с Зюскиндом. Он давно уже не видел своего ангела-хранителя первых африканских дней, но контакта с ним не обрывал. Вальтера признали слишком старым для отправки на фронт, а Зюскинда послали на Дальний Восток, где он был легко ранен. Теперь он был в Эльдорете. Его последнее письмо пришло пять дней назад.

«Вероятно, скоро мы потеряем наше великолепное место у короля Георга, — писал Зюскинд, — но, может быть, из благодарности он подыщет нам какую-какую-нибудь работенкуи мы снова окажемся соседями. Великий король обязан позаботиться о старых вояках». То, что Зюскинд написал в шутку, и Вальтер сначала так и воспринял его слова, теперь, этим одиноким вечером 8 мая, показалось ему безжалостным и тяжким по своему значению указанием на будущее, которое он, облачившись в военную форму, с первого дня не хотел больше принимать всерьез. Он еще пытался расправить плечи и тряхнуть головой, но заметил, что шаги стали шаркающими.

До захода солнца оставалось часа два. Вальтер ощущал гнет своей беспомощности как физическую боль. Он знал, что его размышления скоро превратятся в тех призраков, от которых не убежишь и не заслонишься. В изнеможении он опустился на большой, отполированный ветром камень под старой акацией с пышной кроной. Сердце его готово было выскочить из груди. Он вздрогнул, услышав, как громко произнес: «Вальтер фон дер Фогельвайде»[76]. В растерянности он пытался вспомнить, кто же это, но так и не смог определить, кому принадлежало это имя. Ситуация показалась Вальтеру настолько абсурдной, что он громко рассмеялся. Он хотел встать, но остался сидеть. Он еще не знал, что настал момент, когда глаза его открылись для красоты ландшафта, которую они долгое время не хотели замечать.

Голубые мягкие холмы Нгонга возвышались из темной травы, расстилаясь навстречу ленте из нежных облачков, которая полетела на поднявшемся ветру. Большеголовые коровы с горбами, придававшими им вид доисторических животных, прокладывали себе дорогу к узкой реке через облака красной пыли. Отчетливо слышались резкие крики пастухов. Вдали, сквозь решетку черно-белого света, виднелось большое стадо зебр со множеством жеребят.

Рядом с ними обгладывали деревья жирафы, едва шевеля своими длинными шеями. Вальтер поймал себя на мысли, что он завидует жирафам, никогда не виданным им до Нгонга, потому что они не могли существовать иначе как с высоко поднятой головой. Он почувствовал неуверенность оттого, что этот край вдруг показался ему раем, из которого его изгоняют. Осознание того факта, что последний раз такие чувства одолевали его, когда он прощался с Зорау, потрясло Вальтера.

Прохлада ночи резко ударила по рукам и подхлестнула нервы. Темнота, упавшая с еще светлого неба, словно камень, не давала ему смотреть на цепь холмов и мешала сориентироваться. Вальтер хотел в очередной раз представить себе Зорау, и притом отчетливей, чем раньше, но не увидел ни рыночной площади, ни дома, ни деревьев перед ним, только отца и сестру посреди пустынного пространства. Вальтеру снова было шестнадцать, а Лизель — четырнадцать; отец выглядел как средневековый рыцарь. Он вернулся с войны, показывал свои ордена и все спрашивал, почему сын покинул родину в час испытаний.

«I am a jolly good chap»[77], — сказал Вальтер и смутился, заметив, что разговаривает с отцом по-английски.

Он медленно возвращался к реальности, увидев себя на какой-то ферме, считающим часы от рассвета до заката солнца. Гнев обжигал ему кожу.

— Я выжил не для того, чтобы выращивать лен или лезть коровам в задницы, — сказал он.

Его голос был спокойным и тихим, но белый пес с черным пятном на глазу, который ежедневно приходил к баракам, а сейчас рылся в ржавом ведре с вонючими помоями, все-таки тряхнул ушами, услышав его. Сначала он залаял, чтобы прогнать нежданные звуки, потомна мгновение прислушался, подняв кверху морду, подбежал к Вальтеру и уткнулся носом ему в колени.

— Ты меня понял, — сказал Вальтер. — По тебе видно. Собаки ведь тоже не забывают дом и всегда находят туда дорогу.

Пес, удивившись неожиданной ласке, лизнул Вальтеру руку. Тонкие волоски на морде увлажнились, глаза стали большими. Он мотнул головой и сунул ее Вальтеру между ног.

— Ты что-то заметил? Эх, псина, я только что сказал «дом». Вот я тебе сейчас объясню, друг. Досконально. Сегодня не только война закончилась. Моя родина стала свободной. Я снова могу сказать «родина». И не надо так глупо на меня смотреть. Я тоже не сразу догадался. Убийц больше нет, но Германия-то осталась.

Голос у Вальтера дрожал, но понимание, пришедшее к нему, укрепило его силы. Он попытался, как всегда педантично, объяснить изменения, произошедшие с голосом, но не мог собраться с мыслями. Слишком велико было возникшее в нем чувство свободы. Он чувствовал, как важно было еще раз столкнуться лицом к лицу с правдой, которую он так долго гнал от себя.