Вот и сейчас она вошла в избу в широкой с файборой юбке, с подолом, подоткнутым за пояс. В одной руке ведро, в котором плещется на дне молоко, в другой волосяная вязка. Со вздохом — всегда мать вздыхает — села на скамейку, положила тяжелые, загрубевшие руки на обтянутые юбкой острые колени.

— О Господи, за что наказываешь рабов Своих, чем Тебя разгневали, Всевышнего?

Тяжело Степанке слушать эти вздохи.

— Может, мама, поедем смотреть коммуну? Худо нам тут будет.

Разговор этот старый. Боится мать коммуны. Не хочет понять, что здесь, в поселке, не будет для них жизни.

— Поедем, что ли, сын? Поглядим.

Удивился Степанка: неужто мать согласна?

А Степанке лишь бы ехать. В свои четырнадцать лет он еще дальше своего поселка нигде не бывал.

— Только ты покамест помалкивай.

Большое дело с утра начинать надо. Степанка с матерью выехали еще до света.

— Проситесь в коммуну. Чего смотреть-то нам, — наказывала Серафима, Саввина жена. — Это им смотреть нас надо: им же работники нужны.

Лошаденки у Федоровны ледащие, косматые. Гривы скатались. Сбруя чинитая-перечинитая. Телега скрипучая.

День выдался жаркий. Белесое небо нависло над степью. Воздух не движется, застыл, отяжелел. Лето пришло.

Перевалив хребет, пыльная дорога пошла вдоль узкой речонки, потом вдоль хребта, на уклонах которого кой-где грудились низкорослые березки и осины.

Мать догадалась захватить с собой литовку. Остановившись около прогретой солнцем речки, накосила зеленой травы, и теперь в телеге удобно лежать. Сырая трава холодит, пряно и горько пахнет. Степанка иногда спрыгивает с телеги и, сорвав веселый цветок, возвращается на место.

— Это девки любят цветы, — только и скажет мать.

Лошадей и тех разморило жарой. Они терпеливо мотают головами, идут лениво, полузакрыв глаза, вздрагивают кожей, отгоняя остервеневших паутов.

Над дальней сопкой, как вражеский дозор, появилось темное облачко. Оно осторожно выглянуло из-за вершины и, не заметив ничего опасного, стало расти. А за ним плотно, напирая друг на друга и на ходу разворачиваясь в лаву, поползли тучи. Они быстро закрыли полнеба.

Дохнуло горячим ветром. По придорожной траве, редким кустикам прошла дрожь. Вот тучи прочертила белая и стремительная полоса, и там, наверху, среди клубящейся кутерьмы, кто-то ударил по пустой железной бочке и, наклонившись над бочкой, захохотал.

— Сворачивай скорей с дороги, — велела мать. Она часто крестилась, шептала молитву. — Останавливай.

Степанка знает: нельзя в грозу по дороге ездить. Опасно. Мать рассказывала. В грозу по дорогам Бог гоняет черта. Боится черт огненных стрел. Увидит человека, спрячется за него. Дескать, жалко будет Богу убивать Своего раба. Конечно, Богу жалко Своего раба жизни лишать, но Он так говорит черту: «Не пощажу Я человека. И тебя вместе с ним. Только Я этому человеку все грехи отпущу».

Хлынул дождь, и крапивные мешки, наброшенные на плечи, быстро промокли насквозь. Вода холодными струйками бежала за ворот. Одежонка — хоть выжимай. Временами небо рушилось, заполняя долины и распадки тяжелым грохотом.

Но гроза так же быстро прошла, как и началась. Опять выглянуло солнце, но уже не было той давящей духоты. Даже косматые лошаденки и те пошли веселее. Засверкала водой и солнцем трава, вылезли на песчаные бутаны любопытные тарбаганы, запищали в траве птицы.

Гроза ворчала где-то далеко на востоке и была уже совсем нестрашной. Одежда быстро высохла, и Степанке снова стало весело. Перевалили еще один хребет и сверху увидели коммунарскую усадьбу: землянки, амбары, скотные дворы.

Перед въездом в коммуну Стрельниковых встретила разномастная свора собак. С громким лаем они кидались к лошадиным мордам, крутились возле колес, и Степанке с матерью пришлось подобрать ноги.

— Куда такую прорву собак держат? — вслух удивилась мать. — Сколько еды-то им надо.

Собаки не давали сойти с телеги. Во дворе было безлюдно, и лишь стайка ребятишек, увидев приезжих, бежала от ручья.

Из землянки выскочил Северька, накинулся на собак.

— Цыц вы, бешеные! Пошли!

Собаки быстро успокоились и, поскучнев, разбрелись по углам, легли в тень.

Северька цвел улыбкой, тормошил Степанку:

— Надумали? Молодцы.

В открытую дверь землянки выглянула Костишна.

— Зови людей в избу.

— Собак вы теперь не бойтесь, — успокоил приезжих Северька. — Это они только вначале кидаются. Идите, вон вас зовут. Я коней распрягу.

Костишна пошла навстречу свояченице, раскинув руки. У Федоровны на глазах слезы: сродственники, так они и есть сродственники. Вон как обрадовались.

Федоровна осторожно переступила порог, увидев в переднем углу иконы, радостно перекрестилась.

— А говорят, в коммуне молиться не велят.

— Это какой же срамник так говорит? — воинственно всполошилась Костишна. — Много же народу бессовестного.

Землянка гостье нравится: бедная, но чистая. Посредине стоит вкопанный в землю большой стол. С потолка на шнуре свешивается керосиновая лампа. Нары отгорожены ситцевыми занавесками. Вдоль стены — грубые лавки.

— Не холодно зимовать тут?

— Не зимовали еще. Откуда ему, холоду-то, быть? Печь эвон какая.

Степанка хмурится: не то мать спрашивает. Примут их или нет — вот про что говорить надо.

— Ты иди на улку, погуляй, — посылает Степанку мать. — Признакомься.

Но Костишна остановила:

— Чай сейчас пить будем. С дороги никак.

Хозяйка поставила на стол горку темных шанег, сваренные вкрутую яйца, миску сливок.

— Нет у нас пока белой муки, — извинилась за бедность Костишна. — И до нового хлеба еще далеко.

Муки в коммуне, можно сказать, уже совсем не было. Ни белой, ни черной. Но Костишна все шаньги на стол поставила, все, какие были в землянке. Свои на старых сухарях перебьются. А перед гостями нельзя себя уронить.

— Народ-то где у вас? — спрашивает свояченица.

— Да работы-то у нас сколько. Непочатый край. Тут покос вплоть подошел. Сколь ден до Петрова дня осталось? Оглянуться не успеешь. Северька на час только с поля прибежал.

Не допив первый стакан, хозяйка вдруг отодвинула его, скривила лицо.

— Опять зуб, — заохала Костишна. — Уж так времем болит — спасу нет. Чего только не делала: и курила табак с сухим навозом, и солью полоскала.

— У нас в поселке, сама знаешь, бабушка Вера хорошо зубы заговаривает, — Федоровна жалостливо смотрит на родственницу.

— Так и токает, так и рвет…