— Какой зуб болит-то?

Костишна открыла рот, ткнула пальцем. Федоровна вытерла руки о запон, потерла зуб.

— Этот, что ли?

— Этот, — охнула родственница.

— Степанка, ссучи-ка постигонку. Коноплю я вижу, эвон, за трубой. Без кострики только сделай.

Костишна раскачивалась, тихо подвывала.

— Потерпи, милая. Сейчас мы его тебе вырвем.

Степанка закатал штанину, сучил на голой ноге толстую конопляную нитку. Когда постигонка была готова, Федоровна решительно подошла к больной.

— Открой рот, милая.

Федоровна петлей закрепила бечевку на больном зубе.

— Степанка! — позвала она сына. — Иди сюда. У тебя силы поболе моего. Дерни, да посильней.

— Крепче дергай, — прошепелявила Костишна. Из угла рта у нее стекает тоненькая струйка слюны, падает на юбку. Глаза больные, испуганные.

— Позвать мужиков, мам? — Степанка и сам боится.

— Дергай, — хмурится мать.

Степанка уперся левой рукой тетке в лоб, на правую намотал бечевку. Выдохнул воздух и, закрыв глаза, рванул.

— Йох! — взвизгнула Костишна и стала шарить вокруг себя руками. На ее губах появилась кровь.

Степанка боязливо отскочил в угол и только тогда увидел на конце крепкой вязки желтый раздвоенный зуб.

— Чуть голову мне не оторвал, — плача и улыбаясь, запричитала тетка. — Я думала, санки вылетят.

Домой мать возвращалась довольная. Степанка это чувствовал.

— Ничего, — говорила она, — и там жить можно. Народ приветливый, работящий. И я им при случае пригожусь, полечить кого надо.

Степанка тоже доволен.

Через несколько дней Федоровна уложила в телегу немудрящее свое барахлишко. Перед тем как покинуть дом, долго стояла на коленях, крестилась на пустой угол — иконы уже лежали в сундуке, — била поклоны. Потом старыми досками, крест-накрест, заколотила окна, на низкую дверь повесила большой замок. Прикрыла развалившиеся скрипучие ворота, замотала калитку проволокой.

— Вернуться хочешь? — спросили из толпы провожающих.

— Куда там, — махнула рукой Федоровна. — За гриву не удержался, за хвост не цепляйся.

Потом она повернулась к провожающим, вытерла слезы концом фартука, низко поклонилась.

— Простите, люди добрые, если кому чем не угодила. Осуждаете меня за коммуну. Ну да бог с вами.

Уже поднимаясь на перевал, мать последний раз оглянулась на дом, на черемуховый куст, стоящий в палисаднике. И долго еще ее лицо оставалось тоскливым.

— Э, мать, не скучай. В новую жизнь едешь. Не пропадешь, — сказал выделенный в провожатые Леха Тумашев и, засвистев, щелкнул кнутом.

В первую свою весну коммуна посеяла хлеб на старых клочках, около поселка. С такой работой всем миром в несколько дней управились. Те поля на будущий год решили бросить и уже нынче поднимать целину в своей пади.

На эту работу назначили целую бригаду. Подобрали парней да мужиков покрепче: Северьку, Леху Тумашева, Григория Эпова. Старшим поставили Митрия Темникова.

Митрию к сорока годам. Мужик бравый, отчаянный. Северьке он нравится. Военную службу провел на стыке маньчжуро-монгольской и русской границ. В девятьсот пятом отозвали их полк с границы и направили в Читу, на защиту веры, царя и Отечества от бунтовщиков. Летели по Чите казачьи кони, свистели нагайки, как тараканы, разбегались с тесных и кривых улиц людишки. Но были и другие: те, что перегораживали улицу телегами и мешками с песком и оттуда стреляли, кидали тяжелые булыжники в них, в защитников царя. Помнит, ухнула такая булыжина по фуражке с желтым околышем казака, что скакал рядом с Митрием, и запрокинулся казак, остался конь без хозяина.

На японский фронт Митрий не попал. На джигитовке его лошадь оступилась в тарбаганью нору, перевернулась через голову, подмяла седока. Доктора выходили Митрия. Срослись его поломанные ребра, зажила подвернутая нога. Вернулся казак домой прихрамывая — сколько их, хромых, за последние годы расплодилось, — но с Георгиевским крестом, заработанным еще в Чите.

— Добрая ты, видать, сволочь был, Митя, — сказал ему как-то потом Кольша Крюков.

— Добрая, — согласился Темников. — Только если б тебя, молокососа, под присягу подвести да на коня посадить, шашечку тебе в руки сунуть, ты бы куда делся? Теперь-то мы все грамотные да сознательные.

А когда пришли в Забайкалье японцы, подался младший Темников в лес, в партизаны.

Залоги драть — работа тяжелая. И людям и животине. Всех коммунарских волов пахарям отдали. Получилось четыре упряжки.

Хоть и не далеко от релки, где решили поднимать землю, до коммунарской усадьбы, но пахари решили ночевать на месте, в балагане. Благо дровишки близко есть, вода рядом. Хозяйственный Эпов туески со сметаной в холодный ключ опустил — долго там сметана не закиснет. Мясо обсыпал мукой и солью, подвесил на высокий рогатый кол.

— Завтра надо пораньше встать да уповод длиннее сделать, — сказал вечером Эпов.

— Знамо, надо, — согласился Митрий. — Кто теперь долго спит. Но Григорию случай хочется рассказать.

— Жил я в работниках у Родова. Это наш, местный благодетель. Вроде вашего Богомякова. Тоже на быках пахали. Красота, паря. Ну, пашем. Быки идут хорошо, не уросят. Не знай отчего, но первый уповод решили покороче сделать. Иглы выдернули, ярмо сбросили, быков из борозды. Паситесь. В общем, день прошел хорошо. А назавтра надо было до обеда одну пашню закончить. Ведь не могли, паря.

Ребятишки-погонычи в рот рассказчику смотрят.

— Почему, дядя?

— А потому, что быки не захотели работать. Запомнили, во сколь мы вчерась их распрягли, и остановились. Хоть лихоматом кричи, не идут, холеры. Бились, бились… И ведь точно в то время, во вчерашнее, остановились.

— С часами ваши быки были? — спросил Северька, потягиваясь, похрустывая спиной.

Хороший парень Северька, но не любит Григорий его голос, сразу вспоминается его дружок Федька, первая встреча с партизанами.

— Ладно, — согласился Митрий, — завтра пашем подольше. Бык — животина с норовом. А сейчас давайте ночь делить.

Темников встряхнул собачью доху и полез в балаган. Потянулись к балагану и остальные.

Пахари вставали до солнца. А ночь и так короткая: заря с зарей сходится. Мальчишки-погонщики носами клюют. Жалко парнишек, да что поделаешь.

Митрий встряхнул плуг, перекрестился.

— Вот они, какие дела. Общую пашню поднимем.

И навалился на чапыги.

Быки свежие, тащат плуг легко. Поскрежетывают камешки о лемех. Тянется из-под плуга темная борозда. Прямая, глубокая. Буграми вздулись лопатки на спине Митрия.