— Все устаканится.

Роберт и Джессика пили чай на втором этаже кладбищенской конторы. Джессика пригвоздила Роберта Многозначительным Взглядом, и он запасся терпением, чтобы выдержать очередную Нотацию. Ему грозили нравоучения «О недопустимости замедления экскурсии, вызванного бесконечными съемками на видео» или даже «О борьбе с вульгарной привычкой держать руки в карманах», но на деле все обернулось по-другому.

— Не кажется ли тебе, — начала Джессика, — что она для тебя чуть-чуть молода?

— Чуть-чуть?

— Абсурдно молода?

— Возможно, — сказал Роберт. — А как это определить?

— Возраст — не самое главное: я знаю множество людей, которые к двадцати одному году стали совершенно зрелыми личностями, но эти девочки еще очень зелены. Мои были такими в шестнадцать.

— В этом есть своя прелесть, Джессика.

Она отмахнулась:

— Ты прекрасно понимаешь, к чему я веду. Странно, что после Элспет, которая была такой лапушкой, умницей, а не какой-нибудь вертихвосткой, тебя потянуло к Валентине.

— Кое-кто, по-моему, считал, что для Элспет я слишком молод.

— Разве я такое говорила?

— Конечно. Причем именно здесь, в конторе, как сейчас помню.

— Быть такого не может.

— Я моложе Элспет на девять лет. Правда, теперь стремительно догоняю.

— Что ж поделаешь…

— Ты тоже, между прочим, моложе Джеймса.

— Джеймсу девяносто четыре. Мне в июле будет восемьдесят шесть.

— Почему, интересно, принято считать, что мужчина должен быть старше?

— Так уж мужчины устроены.

— Ладно. Не помню, спрашивал я или нет: как вы познакомились?

Джессика пришла в замешательство. Роберт подумал: «А вопрос-то скользкий. Жмется, будто я интересуюсь, какой у нее размер бюста».

— Познакомились мы во время войны. Я была ассистенткой Джеймса в Блечли-Парке.[82]

— Серьезно? Я понятия не имел. Значит, вы были дешифровщиками?

— Ну, мы скорее работали… по административной линии. — Джессика поджала губы, как будто сболтнула лишнее.

— Я считал, у вас юридическое образование.

— За такую долгую жизнь много чего можно успеть. Я всерьез занималась теннисом, вырастила троих детей. В какие только авантюры не ввязывалась.

— И еще спасала это кладбище.

— Ну, не в одиночку же. Молли, Кэтрин, Эдвард… много было отзывчивых людей. В насущных делах помощь лишней не бывает. Кстати, можно тебя попросить по пути домой бросить эти конверты в почтовые ящики Энтони и Лейси? Чтобы нам на марки не тратиться.

— Конечно.

Джессика вздохнула:

— Признаюсь, строчить все эти письма довольно утомительно. — Поставив кружку, она протянула к нему обе руки. — Ну-ка, помоги старухе выбраться из кресла.

До вечера Роберт сидел в мавзолее Стратконы у входа на Восточный некрополь, продавал билеты и глазел на садовников, подрезавших деревья. День тянулся нескончаемо, и Роберт успел поразмыслить насчет слов Джессики. Наверное, Валентина для него и вправду слишком молода. Наверное, лучше оставить ее в покое и жить, как прежде, воспоминаниями об Элспет. Впрочем, эти воспоминания никуда не делись: Элспет оставалась кровоточащей раной. Но Роберт поймал себя на том, что теперь думает о ней реже и что приезд близнецов совпал с ослаблением ее неизбывного присутствия. Он устыдился, словно часовой, сдавший врагу сторожевую башню. «Но Элспет и сама бы не захотела, чтобы я провел всю оставшуюся жизнь в трауре. Или как?» Они с ней напрямую не обсуждали этот вопрос, но ему было одинаково мучительно и погружаться в воспоминания, и впускать Валентину в свои мечты, где раньше находилось место только для Элспет. Он жил с неотступным чувством вины. От этого возникала путаница в мыслях, хотя и не лишенная приятности.

Как-то утром Роберт застал Валентину на заднем дворике, сидящую с термосом чая. Он закрывал за собой зеленую дверь и не замечал постороннего присутствия пока не услышал:

— Доброе утро.

— Фу, черт, — вырвалось у него: оступившись, он едва не сломал ногу. — То есть доброе утро.

Кутаясь в клетчатый халат, Валентина сидела босая на низкой каменной скамье.

— Ой, извините.

— Не замерзли? — День обещал быть теплым, но на рассвете воздух еще не прогрелся.

— Сейчас стало холодно. У меня чай остыл.

— Пойдемте-ка в дом.

Она посмотрела на окна второго этажа:

— Джулия еще спит.

Валентина осторожно ступала по влажному мху; Роберт придержал для нее дверь. Когда она проходила у него под рукой, ему показалось, что он поймал птичку.

— Дать свитер или что-нибудь теплое накинуть?

— Нет, не нужно, мне бы еще чаю.

Поставив чайник, Роберт пошел переодеваться в сухое. Когда он вернулся, Валентина стояла у его письменного стола.

— Кто эти женщины?

Вся стена над рабочим столом Роберта была увешана открытками, журнальными вырезками, распечатками из интернета и ксерокопиями книжных иллюстраций — сплошь женские портреты. Они расходились от центра лучами, образуя прямоугольный рисунок, и были сгруппированы по нескольку штук, словно обозначения солнечных систем в этой женской галактике.

— Сейчас скажу: это Элеонора Маркс, дочь Карла. Это миссис Генри Вуд. Это Кэтрин Диккенс…[83]

— И все похоронены на Хайгейтском кладбище?

— Совершенно верно.

— А мужчин там не хоронили?

— Мужчины у меня вот здесь. — Он указал на другую галактику, раскинувшуюся на соседней стене. — Когда работа стопорится, предпочитаю отвлекаться на женщин; мужчины в больших количествах слишком удручают.

Валентина включила настольную лампу, чтобы рассмотреть получше. Тут засвистел чайник, и Роберт помчался на кухню. Когда он вернулся, неся заваренный для Валентины чай, она сказала:

— Вот эту мы видели в галерее «Тейт». — Она указала на открытку, прикнопленную в самом центре, — Это кто?

— Это «Офелия» Миллеса. Натурщицу звали Элизабет Сиддал.