На рассвете задремал, облокотившись на чугунные перила, но унтер разбудил, участливо встряхнув за плечи. Мятые, полусонные солдаты ожидающе всматривались в густые фиолетовые потёмки над Невой и городом. В окнах стали вспыхивать огоньки, где-то трещали трамваи и ржали лошади. Но чуть позже — как прорвало: повалил изо всех линий и проулков взъерошенный разнопёрый народ. Тонкий, подтянутый поручик Пшенковский подбежал от кучки совещавшихся офицеров к своим солдатам караульного полка, суетливо, неуверенно выстроил свой взвод поперёк улицы. Охотников стоял в его взводе в цепи, выставив, как и все, винтовку с примкнутым чёрным стальным штыком.

— Пли!

Однако ни одного выстрела не прозвучало. Штыки вразнобой стали клониться к земле; кто-то накинул винтовку на плечо.

— Пли! Пли! Чёрт! — толкал Пшенковский подчинённых, отчаянно вскрикивая своим по-юношески ломким голосом.

Но снова не ворвался в туманное утро смертельный залп. И народ смял цепь.

— Долой войну! Хлеба и мира!..

Василий увидел растерзанное на мостовой тело взводного, услышал сослуживцев:

— По домам?

— По домам?!

С голых волглых ветвей взнялась стайка ворон, когда покатилось устрашающее жалобное эхо:

— Вставай, проклятьем заклеймённый…

И снова эти необыкновенные, по-ветхозаветному беспощадные слова испугали большого, сопротивляющегося идущим людям Василия, но в этом великом столпотворении невозможно было удержать какое-то одно чувство. Даже жалость к несчастному молоденькому Пшенковскому — не понял Василий — вздрогнула ли в его сердце?

Толпа сорвала Василия с места и понесла к Невскому. А там беспорядочно и с гулким эхом гремели выстрелы, кричали обезумевшие толпы. Отовсюду Василий слышал крик, визг, ругань. Перед глазами мельками чьи-то размахивающие руки, чьи-то ошалело раскрытые глаза, перекошенные влажные рты. Толпа — куда-то вперёд, вперёд, не позволяя кому бы то ни было одуматься, собраться с мыслями и чувствами. Толпа как будто стала единым телом, единым организмом, нацеленным исключительно на физическое движение.

— Вставай, проклятьем заклеймённый…

Василий зло, ожесточённо вырывался из толпы. Потом бежал, бежал. Ворвался в неожиданно пустую конюшню, заполошно осмотрелся и, кажется, не совсем ясно осознал, что — ни лошадей, ни людей нет. Было потёмочно, тихо и тепло. Стремительно прошёл в заветную куть. Вынул из-под топчана икону, откинул полсть. Боялся: а вдруг всё же нет слезинок! Хотел зажечь керосинку, но нетерпеливая рука вопреки намерению потянулась к краю холстины.

Откинул. Отчётливо — будто освещена была икона — увидел одну слезинку, которая золотистой медовой полоской взблеснула у руки Богородицы, прижимавшей к груди младенца Христа. Разглядел вторую слезинку, крохотной капелькой вкраплённую в нимб. Ещё третью слезинку увидел, самую неприметную, с песчинку, на маленьком лике Христа; слезинка наивно поблёскивала у губ Христа, будто младенец только что испил мёда. «Плачет Богородица. Оплакивает. Григорий Силантьевич, слышите: оплакивает. Да? — Но в груди было неспокойно, потёмочно: — Как в жизни такой не обозлиться и не озвереть? Смогу ли душу свою оберечь?»

Но останется ли живым — почему-то снова не думал, как и в начале войны.

Всё же отдавая честь офицерам и унтерам, приподнимая плечи, утром Охотников прошёл в канцелярию: думал, что встретит кого-нибудь из высокого ротного или батальонного начальства, но никого не было. Только громоздкий портрет Николая Второго равнодушно и величественно смотрел на Василия да низкорослый, как карлик, писарь Хрулёв широко зевал на дубовом кресле батальонного командира и потягивался полненьким жидким тельцем. Стал Василий выяснять у него, где ротные лошади.

— Иди ты со своими жеребцами, — с беспричинной недоброжелательностью отмахнулся писарь маленькой ручкой, уже притворно зевая и зачем-то назвав всех лошадей жеребцами.

Василий, глыбой возвышаясь над писарем, не уходил, характерно ожидал вразумительного ответа. Дождался:

— Да украли твоих жеребцов рабочие с мануфактуры. Революция — вот и весь закон тебе на сегодняшнее утро, а потом будет видно, чья возьмёт. Ступай, не до тебя. — Растянулся в кресле, широко зевнул, закрыл жёлтые с кровянистыми синими прожилками веки.

На плацу, заляпанном ноздреватым тестом, растоптанным хлебом, клочками бумаг и газет, снова сбился ершистый, но малолюдный митинг. А офицеры — кто скрылся в казарме, кто, заметил Василий, перемахнул через ограждение и, видимо, убежал проулками, скрылся в розоватом туманце проснувшегося, но пока тихого города. Сначала выступающие говорили вяло, как бы нехотя или со сна. Но какая-то сила взвинчивала сердца злобой, подхлёстывала к головам вспенившуюся кровь.

— Волынский полк пошёл против царя, — горячо выкрикивал седобородый, но ещё молодой унтер Тихонков, взобравшись на пустую противопожарную бочку. — А мы что же помалкиваем? Или хотите на фронт? Так устроит вам Протопопов с друзьяками-министрами приятную прогулку по гатям Пруссии или Курляндии.

К митингующим подбежал солдат; захлёбываясь от восторга, указывал рукой в сторону городского квартала и бледным дымком дотлевающих складов соседнего полка:

— Мужики, Литовский и Преображенский соединились с народом. Офицериков, сказывают, грохнули. Сызнова затеялись поджоги и погромы.

— Мужики, айда на улицы!

— Да гоже ли нам, военным, хулиганить? Не таковский мы народ! Государственный!

— Брысь!

— Военный военным, а гнилой власти не потерпим. Предали нас министры. Если бы не они, толстопузые, то мы ещё весной пятнадцатого довершили бы войну.

— Где офицерики? Ищи их: будем судить своим судом — народным!

Из забрызганной грязью двухэтажной казармы сутуло вышел полковой командир полковник Морозов, высокий, тучный мужчина лет пятидесяти, чеканно-оскорблённо сказал:

— Что ж, начинайте с меня, граждане солдаты.

Вперёд выбежал маленький плешивый солдатик, крикнул:

— Бей его, робя! Попил он нашу кровушку! Таперя мы разгуляемся!

Какой-то старый солдат громко засмеялся, поймал плешивого за полу шинели:

— Погодь, погодь, дитятко: за что, растолкуй, бить-то?

— Уйди с дороги!

— Ваше высокоблагородие, вы с глаз ушли бы.

— Бей и прихвостней!

Трое солдат во главе с плешивым накинулись на оторопевшего полковника, легко сбили его с ног и стали пинать, сосредоточенно и весело метя грязными сапогами в лицо и грудь. Пыхтели, матерились. Другие солдаты — кто прятал глаза, кто исподнизу подглядывал, кто стал отходить от казармы, а кто и посмеивался, наблюдая, как катается по брусчатке беззащитное тюленье тело командира. Но неожиданно к мучителям подбежал Василий Охотников. Он хватал их за вороты шинелей и гимнастёрок и довольно легко разбрасывал в разные стороны, приговаривая страшным нутряным голосом: