открывались переговоры о перемирии. Исход войны вполне мог зависеть в значительной мере от успеха этих переговоров.

Общие контуры германской политики в отношении России довольно подробно обсуждались между кайзером и его министром иностранных дел на состоявшейся ранее встрече. Теперь министру предстояло подготовить необходимые инструкции для этих различных действий. Он хотел, чтобы кайзер одобрил их общее направление, а поскольку кайзер тогда находился в генеральном штабе, министру иностранных дел пришлось прибегнуть к телеграфной связи. Текст был затем подшит к другим совершенно секретным документам, которые касались главным образом дел, относившихся к компетенции лично кайзера. Министр считал необходимым напомнить монарху о некоторых недавних политических акциях. Это изложено в четырех или пяти начальных предложениях документа № 1, в которых заявлялось, как о свершившемся факте, об оказанной немцами финансовой поддержке большевикам весной и летом 1917 г. Эти заявления важны, поскольку трудно предположить, что Кюльман лгал своему суверену. Они ясно свидетельствуют о том, что германское правительство оказывало в значительных масштабах финансовую поддержку большевикам, что эта поддержка поступала непрерывным потоком «по разным каналам и под разными предлогами» и, наконец, что она предоставлялась с целью ослабить Россию, как партнера Антанты, и оторвать ее от союзников.

Эти заявления о реально существующем факте значительно отличаются от двух основных противоположных точек зрения, касающихся отношений немцев с большевиками[312]. По одной точке зрения, все обвинения в отношении контактов с немцами являются контрреволюционными измышлениями, изобретенными для того, чтобы ввести в заблуждение и дискредитировать руководителей революции. Это, конечно, до сих пор является тезисом официальной советской историографии. Однако влияние этой идеи распространилось далеко за пределами коммунистического ортодоксального учения.

С самого начала Февральской революции существовали подозрения относительно того, что германские агенты, подстрекая солдат нападать на офицеров, стремились подорвать дисциплину в армии. Когда на одном из первых митингов Временного правительства в марте лидер кадетов П.Н. Милюков вскользь упомянул о вмешательстве германских агентов, тогдашний министр юстиции и «заложник революционной демократии» Керенский завопил в ответ в истеричном тоне, что не может находиться там, где славную русскую революцию могут лживо приписывать махинациям немцев. Он покинул митинг, объявив о своей отставке, которую, что и говорить, почти сразу же взял обратно[313].

В 1917 г. наблюдалось такое отрицательное отношение к любому намеку на разлагающее германское влияние, что даже прибытие через Германию запломбированного вагона с большевистскими руководителями не вызвало ничего подобно «злобному лаю оборонцев и буржуазии», чего ожидал Ленин. Произошло лишь то, что Ленин не сумел получить от Исполнительного комитета совета официального одобрения своего решения воспользоваться германскими услугами. Только после того, как большевики развернули свою пропаганду в армии, подстрекая солдат к неповиновению и братанию с германскими войсками, Временное правительство начало осторожное расследование возможных контактов с немцами. Крушение царской полицейской машины и развал контрразведывательной службы (которая работала с Охранным отделением) крайне затрудняли расследование. Однако с помощью контрразведки союзников, а также по признанию агента, который был завербован врагом, когда тот в качестве военнопленного находился в Германии, была собрана определенная информация, на основе которой можно было начать судебный процесс против большевистских руководителей[314].

К концу июня 1917 г. в условиях провала наступления Керенского и неуклонного падения дисциплины и морального духа в армии серьезно рассматривался вопрос об аресте руководителей большевиков по обвинению в государственной измене. Даже предполагалось, что неудавшийся большевистский переворот в начале июля был связан с надеждой не допустить эти аресты. Политическая эффективность обвинений относительно контактов с немцами наглядно проявилась в ходе июльских беспорядков. Когда войска Петроградского гарнизона стали проявлять колебание в деле оказания поддержки правительству и Петроградскому Совету, выступавшим против мятежных большевиков, министр юстиции Переверзев организовал с помощью двух журналистов публикацию ряда материалов, порочивших большевистское руководство; эти разоблачения изменили настроение войск и во многом способствовали провалу восстания. Хотя доказательства не были достаточно убедительными, многие им поверили, так как они дали рядовому русскому патриоту более правдоподобное объяснение пораженческой политике большевиков и ее проявлениям, чем сами большевики могли сделать это с помощью своей циммервальдской идеологии. Керенский уехал из Петрограда в первый же день восстания. По возвращении, облеченный к тому моменту почти диктаторскими полномочиями, он приказал арестовать Ленина, Зиновьева и других большевистских руководителей вместе с рядом посредников, заподозренных в связях с немцами. В числе последних, например, фигурировала женщина по фамилии Суменсон и адвокат Козловский, арестованные 7 июля в Петрограде. Двое других замешанных в этом деле – пресловутый А. Гельфанд (известный под именем д-ра Парвуса) и его близкий сообщник Фюрстенберг-Ганецкий – находились за границей. В то время, однако, Керенский вынудил министра юстиции Переверзева уйти в отставку. В качестве официальной причины в то время (затем повторенной в многочисленных личных мемуарах Керенского) приводился предлог, что, преждевременно разгласив обвинения против большевиков, Переверзев сорвал глубоко законспирированный план Временного правительства, а именно – арест Фюрстенберга-Ганецкого на шведско-финской границе. Считалось, что он собирался тогда прибыть в Россию, имея при себе крупную сумму германских денег и документы, компрометирующие большевиков[315].

Отставка Переверзева дискредитировала опубликованные по его указке обвинения. Подобранные им журналисты – Алексинский (бывший член 2-й Думы) и Панкратов (бывший политический заключенный) – не имели полномочий подтвердить обвинения. И действительно, вскоре после произведенного этими разоблачениями эффекта произошли существенные изменения в настроениях так называемой «революционной демократии». Вначале имели место протесты против огульных обвинений, направленных против большевиков как партии; если некоторые большевики и были германскими агентами или имели отношение к германским деньгам, то их следует привлечь к суду, но в новой революционной России не должно быть места преследованию политической партии, как таковой, независимо от того, какой ложной позиции она может придерживаться. По просьбе большевиков Исполнительный комитет Совета создал свою собственную комиссию для расследования дела Ленина и других, а также обратился ко всем товарищам прекратить, до проведения следствия, распространять клеветнические обвинения. Эта комиссия затем объединилась с правительственной следственной комиссией. Пока эти комиссии не спеша вели расследование, среди населения все больше росло подозрение в том, что все это дело сфабриковано офицерами и «контрреволюционерами» с целью дискредитировать лидеров революционной демократии. То обстоятельство, что подобные обвинения могли бы склонить колеблющиеся войска Петроградского гарнизона встать в вооруженном конфликте на сторону Временного правительства, убедило левых в том, что это является опасным орудием в руках партии кадетов и оборонцев. И все же бегство Ленина (он исчез к 7 июля, когда была предпринята попытка арестовать его), по-видимому, сильно обеспокоило многих его сторонников и соратников. Крайне важна реакция такого человека, как Суханов. Упомянув в своих мемуарах