Я киваю и машу в ответ. Ахмед и Ирадж выглядят такими счастливыми, что мне снова хочется их обнять. С нами за стол садится отец, а мать идет на кухню, чтобы приготовить чай и сладости. Я не могу поверить, что вернулся в родной дом. Прямо напротив двери у нас стоит черно-белый телевизор. Вокруг небольшого старого диванчика, словно охраняя его, расставлены три старинных кресла с голубой обивкой. На полу — потертый кирманский ковер. Я замечаю, что ярко-голубые обои, которые пять лет назад нам помогали клеить мои дядья, обтрепались и требуют замены. Я стараюсь не вспоминать, что голубой был любимым цветом Зари. В противоположном углу, рядом с огромным коричневым масляным радиатором, стоят большие дедушкины напольные часы, они давно уже не работают. Между гостиной и двором у нас просторная терраса. Свет во дворе еще горит, с моего места хорошо видны хозе и оливковое дерево — его посадил отец в тот день, когда мы сюда переехали.

Мать приносит чай и велит нам пить его не слишком горячим, потому что горячий чай может вызвать рак печени. Ахмед исподтишка нюхает чай — а нет ли там измельченной рябины? Я прыскаю.

Ирадж говорит, что господин Язди ушел на пенсию, а место директора занял учитель Закона Божьего господин Горджи. Теперь в школе многое изменилось, потому что господин Горджи — ярый приверженец дисциплины, чего никто не знал, когда он был всего лишь бесправным учителем.

Каждое утро он заставляет учеников выстраиваться на линейку и стоять по стойке «смирно», пока он через мегафон, на полной громкости, читает им нравоучения. Мысленно я слышу его напыщенное карканье. Друзья рассказывают о новом учителе по алгебре, его зовут господин Шейдаи. Он четверокурсник физического факультета Тегеранского университета и считает, что все на свете можно объяснить с помощью математических формул, а основные законы Вселенной закодированы в архитектуре египетских пирамид. Похоже, господин Горджи ненавидит богохульные теории господина Шейдаи.

— Все знают, что дни Шейдаи в школе в качестве учителя сочтены, — говорит Ахмед, — но до сих пор он смело сопротивлялся.

— Чтобы сгладить противоречия, они несколько недель назад вместе пили водку в каком-то баре, — говорит Ирадж.

Господин Горджи, бывало, поучал нас, что употребление алкоголя — это грех и что пьяницы — неверные, которые в Судный день будут гореть в аду.

— Как вы об этом узнали? — спрашиваю я, поражаясь лицемерию господина Горджи.

— Ахмеду сказал господин Шейдаи! — со смехом говорит Ирадж. — На следующий день Ахмед похвалил господина Горджи перед целой толпой учеников за то, что тот отставил в сторону разногласия с господином Шейдаи и опрокинул несколько стопок.

Я смеюсь, а Ирадж продолжает:

— Ахмед сказал, что все мы получили от них ценный урок: любую ссору можно мирно разрешить за рюмкой водки.

— Господин Горджи вылетел из класса, как пуля из шестизарядного револьвера, — ухмыляется Ахмед.

Ахмеда перебивает Ирадж:

— Следующее, что мы услышали, — это то, как господин Горджи обзывает господина Шейдаи идиотом и болтуном, а господин Шейдаи обзывает господина Горджи лицемером и шарлатаном.

Я представляю себе, как Ахмед вызывает очередные крупные беспорядки в школе. Сейчас я впервые искренне смеюсь более чем за три месяца. Мама приносит еще сладкого и следующую порцию чая.

— Я не скучаю по школе, особенно если директором стал господин Горджи, — тихо говорю я.

— Ты собираешься туда вернуться? — спрашивает Ирадж.

— Ему нельзя, — говорит отец. — Он пропустил больше трех месяцев. До следующего года его не допустят.

До меня вдруг доходит, что я не буду оканчивать школу с Ахмедом и Ираджем. Мысль о том, что в следующем году я буду в школе без своих друзей, наполняет меня печалью.

Ахмед указывает на Ираджа и спрашивает:

— Можешь поверить, что этот паренек еще растет? Посмотри, какой он высокий!

И действительно, он вырос сантиметров на пять. Верхняя губа покрыта густым пушком, ему пора побриться.

— Почему ты не сбреешь усы? — спрашиваю я.

— Отец считает, что я еще слишком молод, чтобы бриться, — немного смутившись, говорит он. — Понимаешь, от этого у меня испортится кожа.

Ахмед шутит:

— Разумеется, в медицинских журналах полно историй о взрослых с плохой кожей — все оттого, что они слишком рано начали бриться.

Мы все смеемся, даже Ирадж.

Мать пересказывает мне новости о том, что происходило в переулке, пока меня не было. Сыграли много свадеб, и скоро вся округа будет кишеть младенцами. Не то чтобы это ей не нравилось, но она только начала привыкать к спокойной жизни.

Соседи постоянно спрашивают обо мне, и каждый желает мне всего наилучшего. Отец говорит, что в ближайшие две недели в город приедут мои тети и дяди — навестить меня. Он упоминает господина и госпожу Касрави, но ничего не говорит о семье Мехрбан. Неужели господин Мехрбан все еще в тюрьме? В голове у меня мелькает более пугающая мысль. «Если с ним что-то случилось, я пока не хочу этого знать». Я прихлебываю чай.

Мы не ложимся до трех часов утра, разговаривая обо всем и обо всех, кроме Зари и Доктора. Иногда, когда говорят другие, мои мысли куда-то ускользают. Мне не по себе. Кажется, моей души коснулся налет старости. Ощущение такое, что мне нечему больше учиться и нечего ожидать. Чему такому может научить меня жизнь, чего я еще не испытал?

Наконец пора идти спать. Попрощавшись, Ирадж уходит домой, а мы с Ахмедом поднимаемся в мою комнату на третьем этаже. И вот мы одни. Я смотрю на крышу и даю волю слезам. Ахмед опускает глаза.

— Как там Фахимех? — спрашиваю я.

— Она по тебе скучает. Завтра мы ее увидим.

— Не могу дождаться. Слава богу, с вами обоими все хорошо.

Едва сказав это, я вспоминаю, что больше не верю в Бога.

Мы в упор смотрим друг на друга. Оба мы знаем, что рано или поздно наш разговор перейдет на Зари. Наконец он спрашивает:

— Хочешь об этом поговорить?

Помолчав, я киваю.

— Теперь мы редко видим ее родных, — начинает он. — Ее отец уходит рано утром и никогда ни с кем не разговаривает о ней. Мать не выходит из дома и, говорят, все время болеет. Она долго пробыла в больнице после…

Выждав три удара сердца, он продолжает:

— Какое-то время я не видел ее матери, но все говорят, в нее будто ударила молния. Она сильно изменилась с того дня. Волосы поседели, лицо в морщинах, руки дрожат — бедная женщина. Ты ведь помнишь, какой прелестной и трепетной она была?

Я киваю. Ахмед глубоко вздыхает и прикуривает сигарету. Я тоже закуриваю. Я вспоминаю о неодобрительном взгляде отца, который задевает сильнее, чем тысяча пощечин, но больше не боюсь его.

— Им не разрешено носить траур, — рассказывает дальше Ахмед. — Ну им этого и не надо — их дом выглядит таким темным. Я вот думаю, каким будет Кейван, когда подрастет. Однажды я шел с ним в школу и пытался разузнать, как дела у него и его родителей, но он так и не сказал ни слова. Ему велели ни с кем не говорить о Зари и о том, что происходит у них дома.