Я отправился к Федору в По, чтобы забрать его в Бретань. Там ему пришлось перенести одну за другой три операции, прежде чем доктора объявили, что его жизнь вне опасности. Я находился рядом с ним во время и после операций. Мне всегда нравилось ухаживать за больными. Я обнаруживал в себе неисчерпаемые запасы терпения и нежности, особенно возле нервных и беспокойных людей, которым мое присутствие часто приносило немного покоя, столь им необходимого. Несомненно, я прозевал свое призвание – мне следовало бы стать сиделкой… или исповедником, поскольку я легко вызываю доверие к себе. Возможно – как мне часто говорили – потому, что во мне чувствуется естественная склонность прощать. Большинство тех, кто приходил ко мне и рассказывал про свои трудности или горести, уверяли меня, что получили ободрение и пользу от моих советов.

Федор медленно шел на поправку. Я покинул его через несколько недель, убедившись, что он поправляется, но окончательно он выздоровел лишь к весне следующего года.

* * *

Настало лето, и мы вернулись в Сен-Савен с Екатериной Старовой. Там я и начал писать свои «Воспоминания». Я проводил дни на террасе, полностью захваченный этой работой и воспоминаниями о прошлом.

То же было и в «Лу-Прадо», где мы провели всю зиму. В мае Федор уже был в состоянии путешествовать и приехал в Аскен, в отель «Эчола». Мы некоторое время пробыли с ним. Но среди постоянного шума машин и тяжелых грузовиков я не мог писать. С утра очаровательная деревушка наполнялась туристами. Преобладали старые путешествующие англичанки, которых встречаешь повсюду и которые, в глубине пустыни или на вершине горного пика, везде одинаковые: плоские ступни, отсутствующая грудь и вставные зубы, придающие им хищный вид. Все они вооружены «Бедекером» и «Кодаком», не говорят ни на каком языке, кроме своего, и никогда, по-моему, не знают точно, почему они оказались здесь, а не где-то в другом месте.

Вернувшись в «Лу-Прадо», я вновь обрел мир и тишину, необходимые для работы. Ирина, у которой память гораздо лучше моей, очень помогала мне. Поставив последнюю точку, я поехал в Париж повидаться с некоторыми друзьями. Особенные надежды я возлагал на мадемуазель Лавока, президента книготорговцев Франции, суждениям которой доверял. Оценки разных людей придали мне смелости, и я занялся подготовкой этих страниц к печати. Графиня Кастри познакомила меня с одной из ее подруг, Ирэн де Жиронд, которая занимается переводами; она согласилась помочь мне в этой работе.

Сначала я ездил к ней в Сен-Жан-де-Люз. В этом тихом месте мы начали работу, длившуюся месяцы. Между нами с каждым днем росло взаимопонимание. Ирэн де Жиронд быстро завоевала мое полное доверие. Я чувствовал, что могу сказать ей все, потому что она все могла понять. Ее замечания были справедливыми и точными, и когда наши мнения в чем-либо расходились, я всегда знал, что она права – от чего приходил в ярость и в то же время не переставал радоваться чувству уверенности, которое у меня возникало благодаря ей. Ее голос напоминал мне в иные минуты голос моей матери.

Осенью Никита сообщил нам о своем решении переехать с семьей в Соединенные Штаты. Наш дом в Отей, таким образом, освобождался, и мы поспешили воспользоваться этим и вернуться к себе.

Когда Ирэн де Жиронд вернулась из Сен-Жан-де-Люз, наша общая работа возобновилась в Париже. Она регулярно приходила на улицу Пьер Герен и устраивалась в шезлонге со своей маленькой таксой Изабель, служившей ей пюпитром. Друзья подарили нам молодого мопса по кличке Мопси. Собаки очень подружились, и, как только Ирен приходила, начинались сумасшедшие игры, во время которых листы рукописи часто разлетались во все стороны.

* * *

Я безгранично благодарен моим верным друзьям, помогавшим мне в работе, более длительной и сложной, чем я предполагал: Ирен, урожденной княжне Куракиной, второй жене князя Гаврилы, мадам Блак Белер, барону Дервье, барону де Витту, Ники Каткову с его поистине энциклопедической памятью. К нему я обращался, когда мне требовалась справка о том, чего моя память не сохранила. Он также перевел «Воспоминания» на английский язык. Я был вознагражден за свои труды этим погружением в прошлое с его разнообразными эмоциями и множеством дорогих моему сердцу лиц, исчезнувших навеки.

Как я уже упоминал, публикация первого тома моих «Воспоминаний» не снискала общего одобрения русской колонии. Но это не остановило меня в написании второго. Моя жена, следившая за моим трудом, часто грозилась написать свои собственные мемуары и озаглавить их: «Чего не сказал мой муж». Я отвечал, что они, несомненно, будут иметь гораздо больший успех, чем мои. По-моему, у Ирины, с ее превосходным чувством юмора, не реализован талант писателя-юмориста. Она начинала писать «Дневник Буля» как бы от его лица, где этот свидетель нашего существования красочно рассказывал о том, что видел вокруг. Там были уморительные страницы, которые, к сожалению, не поддаются переводу.

* * *

Мы возобновили в Париже подобие светской жизни. Ингода ходили в театр или обедать к друзьям. Я особенно любил атмосферу красивой квартиры Тведов, очень артистично и роскошно обставленной, где всегда витал запах «Герлена». Мадам Твед, более известная под именем Долли Радзивилл, была племянницей тети Бишетт. Эта маленькая, хрупкая и нежная женщина обладала огромным обаянием. Ее муж, приветливый и славный малый, был очень увлечен живописью. У них царила атмосфера старой Польши.

Совсем другим был салон Люсьена Тессье в Ля Мюэт. Хозяйкой там была правнучка великого князя Алексея, Мари – очаровательная блондинка, тонкая как саксонский фарфор. Люсьен казался несколько чужим на приемах жены. Совершенно славянская обстановка, водка, черная икра, метрдотель, появлявшийся после обеда с гитарой, все это его немного обескураживало.

Там я встречал леди Дайану Купер, Дриана, посла Эрве Альфана с женой, Сесиль Сорель, Маргариту Морено и многих других друзей – светских людей, художников, артистов…

Но и эта совсем необременительная светская жизнь, к которой я вернулся, отягощала меня. Когда я писал «Воспоминания», то привык к одиночеству; я стал диковатым, что никогда ранее не было мне свойственно! Всю жизнь я неплохо знал людей, которые выделяются в мире происхождением, богатством, положением, славой. Я мог бы и дальше общаться с ними, но потерял к ним интерес. Что до тех, кого считают выдающимися умами, то я иногда не понимал и половины того, что они говорят… Обществу людей, слишком умных для меня, я предпочитаю людей более простых, потому что человеческое сердце всегда интересовало меня больше, чем ум.

Я часто вижу отца Жака Лаваля, ставшего для меня просто Жаком.