— Так что же нам, умирать с голоду? Или отказаться от гармонии лишь для того, чтобы Белый не становился сильнее?

— Я отказался от большего, чем любой из вас, — от гораздо большего! А голод нам не грозит. У нас есть сады, у реки Фейн выращивают пшеницу, и ячменя на острове более чем достаточно.

— Тьма, Оран! Никто и не упомнит, когда нам приходилось питаться ячменем... А почему мы не можем расширить посевы пшеницы?

— Почва не подготовлена. Это требует огромных усилий целителей, что лишь укрепит фэрхэвенскую сторону Равновесия, — отвечает Оран, утирая лоб.

— У тебя сплошь демоном подсказанные отговорки. Послушать, так мы ничего не можем поделать!

— А не ты ли громче всех возражал против строительства боевых кораблей?

— А как нам воевать? Ветра использовать мы не можем — во всяком случае, у нас уже давным-давно нет мага, который отважился бы это сделать. Применять порох или каммабарк против Белых бессмысленно — они подорвут его на расстоянии, и мы попросту взлетим на воздух. И любой наш корабль Белые сожгут прежде, чем он успеет сблизиться с их судном для абордажного боя. Конечно, на суше черное железо служит прекрасной защитой, но на море нам в рукопашную не вступить. Как же быть?

Оран пожимает плечами:

— Мы можем поручить некоторым целителям поработать над старейшими полями в долине Фейна.

— А как насчет строевого леса? Мы же...

— Знаю.

— А куда будем девать излишки шерсти?

— А как насчет тех, тронутых хаосом, которые отосланы в Кандар, Нолдру или Хамор? — спрашивает седовласый страж.

— Нам не обязательно принимать решение немедленно, — напоминает маг воздуха.

— Не обязательно, — доносится из угла спокойный голос, — но и проволочками мы ничего не добьемся. Не думаешь же ты, что через год или два все уладится само собой?..

Оран снова утирает лоб.

Поскольку Доррин встал позже, чем обычно, он торопится и последний ломтик сыра проглатывает почти не жуя. Исцеление оказалось более трудным чем ему думалось, а он после этого еще и вернулся прямо в кузницу. Плечи его ноют до сих пор. И добавляется тупая, то ослабевающая, то усиливающаяся пульсация в голове.

— Не давись ты так, Доррин, — говорит Петра, наполняя его кружку теплым сидром. — Папа знает, как ты устал. А вот Джерролу в прошлую ночь было гораздо лучше.

С улицы доносятся голоса и конское ржание. В единственное кухонное окошко видна въезжающая во двор подвода, такая тяжеленная, что ее колеса оставляют глубокую колею.

— Э, да это Венн, Гонсаров работник! Интересно, с чем он пожаловал?

Допив сидр, Доррин поспешно выходит на крыльцо.

— У меня тут целый воз работы для твоего хозяина! Заказы Гонсара.

— Я ему скажу, — говорит Доррин. — А потом, если хочешь, помогу тебе разгрузиться.

На подводе громоздится целая гора ломаных деталей.

— Это было бы здорово! — кивает Венн. — От помощи не откажусь.

Когда Доррин заходит в кузницу, Яррл указывает уже горячими щипцами на его фартук.

— Целитель ты или нет, приятель, но пора браться за работу.

— Там приехал Гонсаров работник. Он хочет поговорить с тобой: вроде бы у него куча заказов.

— От Гонсара? Но ведь этот скаредный недоумок заявил, что я слишком много запрашиваю. Сказал, что обратится ко мне, когда ночью солнце взойдет. Правда, он тогда нализался... — Яррл качает головой и откладывает инструмент. — Ну пошли, глянем что к чему.

Доррин следует за кузнецом во двор.

— Это то, о чем вы толковали с Гонсаром на той восьмидневке, — как ни в чем не бывало поясняет работник, глядя на сухие листья у крыльца и ковыряя сапогом глину. — Хозяин-то мой сказал, что согласен на твою цену.

Яррл переводит взгляд с нагруженной подводы на возницу, а потом на Доррина.

— Столько сразу мне не осилить.

— Это мастер Гонсар понимает. Когда сделаешь часть, дай знать ему или мне. Мы заберем, что будет готово. И расплачиваться будем по частям.

— Подходит. Сделаю все в лучшем виде.

— Я помогу с разгрузкой, — вызывается Доррин.

— Давай. Надо бы и Петру кликнуть, — ворчит Яррл, открывая дверь кузницы пошире.

Вчетвером — отец с дочкой и двое подмастерьев — они разгружают воз.

— Ах, Гонсар... будь он неладен, — бормочет кузнец, проводив взглядом укатившую подводу, и переводит глаза на Доррина: — Твоих рук дело?

Юноша мнется. Петра лукаво улыбается.

Доррин хотел было уклониться от ответа, но укол головной боли заставляет его выложить всю правду:

— Пожалуй, что и моих. Гонсар спросил, сколько с него за исцеление мальчонки. Я сперва сказал «ничего», а потом добавил, что он мог бы подбросить нам заказов.

— Должно быть, ты до смерти его напугал, — качает головой Яррл. — Гонсар человек суровый.

— Не такой суровый, как наш душка Доррин, — замечает Петра.

— И вовсе я не суровый, — машет рукой юноша. — Отстань.

— Ладно, — говорит кузнец, закрывая плечом дверь. — Пора браться за дело. Теперь придется подналечь со всем этим, — он указывает жестом на гору ломаных деталей. — Будь ты сто раз целитель, но основную работу запускать нельзя.

За стенами «Рыжего Льва» скулит, суля холод и снег, ветер. Доррин отпивает из щербатой кружки, поглядывая на сидящую у огня на высоком табурете певицу.

Я смотрела, смотрела любимому вслед;

Отплывал он в далекое море;

Взмах руки обозначил прощальный привет;

Мне остались тоска и горе.

Волны вспенились белым за высокой кормой,

Так свободны и так изменчивы.

Обманул, не вернулся любимый мой,

Со свободой и морем венчанный...

Как прекрасна любовь, как бесстрашна весна,

Когда дивным цветком распускается!

Но приходит черед, увядает она

И холодной росой испаряется...

— Поет неплохо, — Пергун кивает в сторону худенькой женщины в блекло-голубой блузе и юбке. — Интересно, хороша ли она в постели?

— С чего ты об этом задумался?

— Трактирные певички, как правило, промышляют и тем и другим. Правда, эта, похоже, не из таких.

Доррин отпивает из кружки, глядя, как пальцы женщины скользят по струнам гитары. Ее открытое лицо усыпано почти незаметными веснушками, длинные золотистые волосы падают на грудь через левое плечо.

— Кому известно, кто из нас из каких? Мы всего лишь фигуры на шахматной доске хаоса и гармонии, — вздыхает он.