Сивел гадал-прикидывал, когда же и его привлекут к той тяжелой работе. Не могут ведь не привлечь! Он, конечно, отмечен предками племени Насыпных Холмов, как сказал ему Чимс. Но он так или иначе низкий человек, как сказал ему тот же Чимс.

Потому Сивел нисколько не удивился, когда через неделю после объявленной смерти Великого Жреца Огня полог в его с Чулкой обитель откинулся, и вошел Чимс, поманил пальцем. Ну, наконец-то! Когда чего-то неизбежного ждешь, всегда чувствуешь облегчение при наступлении этого неизбежного. Даже если оно – тяжкий, изнурительный труд. Ну, наконец-то!

Однако почему Чимс заявился ближе к ночи? Как-то сподручней поутру… Или круглосуточную работу решили наладить? Дабы Холм быстрей рос? Ледник ледником, но чем скорее Великий Жрец Солнца упокоится, тем меньше будет… вонять.

Сивел вздохнул, мельком погладил Чулку по щеке и вышел вслед за Чимсом.

Звезды в небе высыпали, мерцают. Иного света не видать. Не похоже на круглосуточную работу. Иначе была бы цепочка огней от факелов. Впотьмах корзины да мешки с землей таскать – это слишком. Во-первых, не уследить, кто из рабов по лености ношу не догружает. Во-вторых, не туда высыплют – Холм нетвердо встанет, кособоко.

Так чего? Куда?

Чимс жестом показал, куда. Совсем и не туда, где Холм насыпался. Ладно, пошли…

Пришли к обители Великого Жреца Огня. То бишь не к нынешней, не к леднику, а к прошлой, к дому на пригорке.

Два меднолицых стража по-прежнему стыли истуканами у дверей, столь же неподвижные, как резные столбы с тотемными чудными зверями и птицами.

Кого им охранять? Великий Жрец Огня теперь не нуждается в охране.

Ах, да! Великая Мать. Она-то здравствует. И – от древних времен у нас главенствует женщина, говорил Сивелу «добрый» жрец Чимс…

Чимс показал жестом приостановившемуся Сивелу: мол, да-да, иди, Гризли, иди туда, дверь открыта, тебя ждут.

Сивел поежился, сделал шаг-другой по ступеням вверх ко входу. Оказался вровень с меднолицыми истуканами. Те не шелохнулись. Он глубоко вдохнул и – как в омут головой. Вошел вовнутрь.

Выдохнул. Оказался в довольно просторной зале, увешанной шкурами и коврами, пучками сушеных трав и амулетами на кожаных шнурках. В центре на полу мигал небольшой костер, обложенный тесаными камнями. Четыре факела, укрепленные в стенах, освещали убранство приемного зала. Вокруг костра – низкие нары, пестрящие шкурами рыси и оленей.

Великая Мать восседала на шкурах. Точнее, возлежала, подперев ладонью подбородок. Одета она была в… Да ни во что она не была одета! Пышная грудь. Крутое бедро. Небольшая складка на животе, не скрывающая черного курчавого треугольника. Легкая усмешка. На скорбящую не похожа, никак не похожа.

Сивел остолбенел. Волнение стеснило грудь. Уши заложило от прилившей к стучащим вискам крови. Но он расслышал:

– Не слишком ли робок бледнолицый? Или попусту его кличут Гризли? Сколь мне известно, Гризли не всегда так робок. И не жалеет семян для той почвы, которая к сроку готова родить плод.

Она вдруг разразилась откровенным хохотом. Сивела передернуло от унижения. Ах, ты ж, Чимс! Подглядывал, что ли? Может, и сейчас подглядывает? Вряд ли, конечно. Великая Мать – не пленница Чулка… Сивел ниже склонил голову, боясь выдать себя неосторожностью взгляда:

– О, Великая Мать! Разве может от тебя укрыться хоть что-то, чего ты не знаешь от Солнца, которое покровительствует тебе!

– Да уж какая я для тебя мать, – провела она языком по губам. – Ну-ну. Подними голову. Сядь рядом. Садись, чего топчешься!

Сивел осторожно присел на край ложа.

– Вот лепешки с медом, вот орехи, – она повела рукой над низеньким столиком у ложа. Тяжелые груди колыхнулись. – Ешь. Попробуй. Это вкусно.

– Н-не х-хочется, – пересохшим горлом хрипнул Сивел.

– А чего тебе тогда хочется? А, Гризли? Скажи – и получишь.

Сивел невольно отстранился.

Вдруг она рысью метнулась к нему, обхватила за шею и приблизила к себе – глаза в глаза, почти вплотную.

– Ты! Гризли! Ты – Гризли, но я тебя не боюсь! Так что ж ты медлишь, Гризли?!

У Сивела напрочь перехватило дыхание. Лицо Великой Матери пылало, ноздри трепетали. Дыхание обдавало жаром – призывным и жгучим.

Свет сам собой померк, костер слегка дымил в красноватых отблесках, наполняя залу пряным ароматом тлеющих трав. Сивел забыл о своих страхах и опасениях, отдаваясь во власть чувствам.

– …Будешь звать меня Лимэту, – сказала она после всего. – И запомни, такой чести удостаивались немногие.

– Буду делать, как ты хочешь, Лимэту.

* * *

Утром, поздним утром возвращался он к Чулке. Нависли тучи, редкие молнии выхватывали очертания деревьев и кустов. Размокшая земля чавкала под ногами. Он с досадой отшвыривал ногой попадавшиеся корзины, брошенные тут и там. Шел не прямо, а какими-то замысловатыми кругами, будто хотел отдалить момент встречи. Промок, продрог.

Со скромной улыбкой встретила его Чулка, протянула сухую одежку – переодеться. Сели у костерка. Чулка подала маисовые лепешки на блюде.

– Не хочу, – сказал Сивел, не грубо, но как бы извиняясь.

Она без слов убрала блюдо. Тоскливо посмотрела на него снизу вверх, движением плеча скинула с себя рубище, обнажив уже весьма налитую грудь.

– Не хочу, – повторил Сивел, так же не грубо, так же извиняясь.

Чулка уткнулась ему носом в подмышку, тихонько хлюпнула носом.

Он бережно обнял ее, погладил по волосам.

И гладил, и гладил. Всякое бывает, Чулка. Всякое бывает, но и проходит. И это пройдет, Чулка…

* * *

И показалось ему, что пройдет. Да уже прошло. Три дня никто не беспокоил их с Чулкой. Сам Сивел старался по возможности носа из своей полуземлянки не высовывать. Так только, по мелочи – до ветру сбегать, дровишек приволочь. Обрел спокойствие души и надеялся, что это продлится и дальше. Но ошибся.

На четвертый день, а вернее, вечер снова пришел Чимс. Глаз был хитрый и поощряющий…

– Думал, я про тебя забыла, Гризли? – спросила Лимэту, едва Сивел переступил порог. – Ничуть не бывало. Просто время не подходило. Три дня красного прилива шли. Понимаешь меня? – Рот искривила усмешка.

Что тут не понять…

Сивел ничего не мог с собой поделать. Она его все же сильно волновала, томление в груди поднялось.

Лимэту указала рукой место подле себя и, когда он сел, сразу же обвила руками, прижимаясь бедрами. Сивел забыл все на свете, а мысль о Чулке даже не шевельнулась в разгоряченной голове.

На сей раз она оседлала его и прыгала на нем, как на диком скакуне. Потом замерла на миг, издала утробный вой и упала ему на грудь, бурно дыша. Потом перекатилась набок, успокоила дыхание. Потом изрекла холодно и равнодушно: