Христианство в точности так же, как вера в могущественную египетскую богиню Исиду или в персидского Митру, вскоре стало модной религией. Христианская церковь в Константинополе уступала только собору Святого Петра в Риме, богатые верующие приходили и стояли среди нищих верующих, разряженные в такие дорогие шелка и увешанные такими украшениями (на которых языческие сюжеты сменились христианскими), что святой Иоанн Златоуст, патриарх церкви, останавливался и с упреком глядел на них. Богатые напрасно жаловались; от молчаливых упреков святой Златоуст перешел к словесным, произнося с кафедры проповеди о невоздержанности. Не подобает одному вельможе, гремел он, иметь десять или двадцать домов, две тысячи рабов, двери из слоновой кости, полы, выложенные мозаикой, и мебель, украшенную драгоценными камнями[431].

Но христианство все еще было далеко от того, чтобы стать серьезной политической силой. Существовала опасность со стороны сасанидской Персии, которая из слабого парфянского племени превратилась в яростно растущее государство, которому спустя три века суждено было завоевать чуть ли не весь римский Восток[432]. Существовала опасность со стороны еретиков, например манихейцев, которые верили, что вселенной управляет не один всемогущий бог, а две антагонистические силы, и которые, как и христиане, имели своих миссионеров и свои священные тексты – у них находились последователи даже в далеких Туркестане и Китае. Существовала опасность политического раскола: отец Константина, Констанций, контролировал только восточную часть Римской империи, и в самых дальних ее уголках правители уже не хранили верности Риму. Была еще проблема с высоким уровнем инфляции, которую Константин усугубил, наводнив рынок золотом, экспроприированным из языческих храмов. Были иудеи со своими книгами и религиозными спорами. И были язычники. Больше всего сейчас Константин нуждался не в терпимости, провозглашенной в его собственном Миланском эдикте, но в жестком, серьезном, авторитарном христианстве, глубоко укоренившемся в прошлом и имеющем прекрасные перспективы в будущем, укрепленном земной властью, законами и обычаями во славу императора и Бога.

В 325 году в Никее Константин объявил себя «епископом внешних дел» и заявил, что его недавняя война с Лицинием была «войной с грязными язычниками»[433]. Таким образом, с этого момента Константин считался лидером, наделенным божественной властью, посланником самого Бога на земле. Когда он умер в 337 году, его похоронили в Константинополе рядом с кенотафом двенадцати апостолов, как бы подразумевая, что он посмертно стал тринадцатым. Уже после его смерти в церковной иконографии он обычно изображался получающим императорскую корону из рук самого Бога.

Константин чувствовал необходимость упрочить исключительность выбранной им государственной религии. И для этого он решил обратить против язычников языческих героев. В Страстную пятницу того же 325 года в Антиохии император обратился к собранию христиан, среди которых были теологи и епископы, и заговорил с ними о том, что он назвал «вечной истиной христианства»: «Пришло мне на мысль упомянуть и о посторонних свидетельствах касательно Божественности Иисуса Христа. Из них умы хулителей Его, если только поверят словам собственных писателей, ясно узнают, что Он есть Бог и Сын Божий»[434]. И чтобы доказать это, Константин обратился к эритрейской сивилле.

Константин рассказал своим слушателям, как во времена давно минувшие сивилла была отдана «по слабоумию родителей» в услужение к Аполлону и как «святилище нелепого своего богослужения» она отвечала на вопросы верующих в Аполлона. Однажды, объяснил он, сивилла, исполнившись действительно Божественным вдохновением, произнесла пророческие строки о грядущем пришествии Бога. Начальные буквы строк составляли слова: ИИСУС ХРИСТОС, СЫН БОЖИЙ. СПАСИТЕЛЬ. КРЕСТ. После этого Константин продекламировал стихотворение сивиллы.

Чудесным образом стихотворение действительно представляло собой акростих. Отвечая возможным скептикам, Константин сам предложил напрашивающееся объяснение: некто, придерживающийся нашей веры и не чуждый поэтического искусства, написал эти строки. Но тут же и опроверг его: в данном случае в истине нельзя сомневаться, поскольку наши сограждане тщательно рассчитали время, и это стихотворение не могло быть написано после пришествия и осуждения Христа. Более того, Цицерон был так потрясен этими стихами, что перевел их на латынь и привел в собственных трудах.

К сожалению, в том месте, где Цицерон упоминает сивиллу кумскую, а не эритрейскую, – нет никаких ссылок на эти строки или акростих, фактически там вообще ставятся под сомнение поэтические предсказания[435]. И все же чудесное откровение оказалось таким удобным, что еще много лет христианский мир считал сивиллу своей провозвестницей. Святой Августин предоставил ей место среди благословенных в своем Граде Божьем[436]. В конце XII века архитекторы Лионского собора изобразили на его фасаде эритрейскую сивиллу (обезглавленную во время Французской революции) с табличками в руках, форма которых напоминала скрижали Моисея, а у ее ног написали вторую строку апокрифического стихотворения[437]. А еще четыреста лет спустя Микеланджело поместил ее на своде Сикстинской капеллы, как одну из четырех сивилл, давших все четыре пророчества Ветхого Завета.

Сивилла была языческим оракулом, а Константин заставил ее говорить во имя Иисуса Христа. После этого он обратился к языческой поэзии и заявил, что «царь латинских поэтов» тоже был вдохновлен Спасителем, которого он не знал. Вергилий написал эклогу в честь своего покровителя Гая Асиния Поллиона, основателя первой римской Публичной библиотеки; в эклоге говорилось о наступлении нового золотого века, родившегося в обличье мальчика:

Традиционно пророчества считались непогрешимыми, так что легче было изменить исторические обстоятельства, чем слова пророчества. Веком раньше Ардашир, первый из сасанидских царей, изменил историческую хронологию, чтобы пророчество Зороастра подошло к его империи. Зороастр предсказал, что персидская империя и религия будут уничтожены через тысячу лет. Он жил примерно на 250 лет раньше Александра Великого, который умер за 549 лет до правления Ардашира. Чтобы добавить своей династии еще два века, Ардашир объявил, что его правление началось всего лишь через 260 лет после смерти Александра. Константин решил не менять ни пророчества, ни истории; вместо этого он просто приказал перевести Вергилия на греческий с некоторой вольностью, служившей его политическим целям.