Сивиллы были бессмертными и едва ли не вечными: одна из них заявляла, что начала говорить голосом своего бога на шестое поколение после Потопа; другая утверждала, что старше самого Потопа. Но они старели. Кумекая сивилла («Волосы будто бы вихрь разметал, и грудь задышала / Чаще, и в сердце вошло исступленье»[419]), которая направила Энея в подземный мир, много веков жила в бутылке, висящей в воздухе, а когда дети спрашивали ее, чего ей надо, она отвечала: «Помирать надо»[420]. Пророчества сивилл, – многие из которых были аккуратно записаны вдохновленными смертными поэтами уже после предсказанных событий, – считались точными и правдивыми в Греции, Риме, Палестине и христианской Европе. Эти пророчества, собранные в девять книг, кумекая сивилла предложила Тарквинию Гордому, седьмому и последнему царю Рима[421]. Он отказался платить, и сивилла сожгла три тома. Он снова отказался; она сожгла еще три. Наконец царь купил оставшиеся три книги за ту цену, которую раньше он не захотел платить за все девять, и они хранились в сундуке в каменном склепе под храмом Юпитера, пока в 83 году до н. э. не сгорели во время пожара. Столетия спустя уже в Византии были обнаружены и переписаны в один манускрипт двенадцать текстов, приписываемых сивиллам; эта неполная версия была опубликована в 1545 году.

Самой древней и самой почитаемой из сивилл была Герофила, предсказавшая Троянскую войну. Аполлон предложил ей выбрать любой дар, какой она пожелает; она попросила дать ей столько лет жизни, сколько зерен поместится у нее в горсти. К несчастью, как и Тифон, она забыла попросить даровать ей еще и вечную юность. Герофила прославилась как эритрейская сивилла[422], и по меньшей мере два города спорили за право называться ее родиной: Марпесс на территории современного турецкого вилайета Чанаккале (Эритрея означает «красная грязь», а земля в Марпессе красная) и Эритрея, расположенная южнее, в Ионии[423], приблизительно в районе сегодняшнего Измира. В 162 году, в начале Парфянских войн, Луций Аврелий Вер, который восемь лет делил императорский трон Рима с Марком Аврелием, вроде бы разрешил этот вопрос. Проигнорировав притязания граждан Марпесса, он зашел в так называемую пещеру Сивиллы в ионийской Эритрее и установил там две статуи, одна из которых изображала сивиллу, а другая – ее мать. На камне были выгравированы строки: «Нет у меня другой родины, кроме Эритреи»[424]. Так была утверждена история сивиллы из Эритреи.

В 330 году Флавий Валерий Константин, которого история знает как Константина Великого, за шесть лет до этого победивший армию своего соперника императора Лициния, подтвердил положение правителя величайшей империи мира, переместив столицу с берегов Тибра на берега Босфора, в Византию. Чтобы подчеркнуть значительность этой перемены берегов, он назвал город Новым Римом; впоследствии тщеславие императора и подобострастие его придворных еще раз переименовали город – теперь он назывался Константинополь – город Константина.

Чтобы приспособить город к нуждам императора, Константин расширил древнюю Византию и физически и духовно. Город говорил на греческом языке; политическое устройство было римским; религией – во многом под влиянием матери Константина, святой Елены, – стало христианство. Константин, воспитывавшийся в Никомедии, в Восточной Римской империи, при дворе Диоклетиана, хорошо разбирался в латинской литературе классического Рима. В греческом он чувствовал себя менее свободно; когда позже ему приходилось произносить речи на греческом языке, обращаясь к своим подданным, он сперва составлял их на латыни, а потом зачитывал перевод, составленный грамотными рабами. Семья Константина, происходившая из Малой Азии, поклонялась солнцу как Аполлону, Богу Непобедимому, которого император Аврелиан объявил верховным богом Рима в 274 году. Это солнце послало Константину видение креста с девизом «In hoc vinces» («Сим победиши») перед битвой с Лицинием[425]; символом нового города Константина стала солнечная корона, сделанная, как считалось, из гвоздей истинного креста, выкопанных его матерью у Голгофы[426]. И таким мощным было сияние солнечного бога, что уже через семнадцать лет после смерти Константина дата рождения Христа – Рождество – была перенесена на день зимнего солнцестояния – день рождения солнца[427].

В 313 году Константин и Лициний (вместе с которым Константин в то время правил империей и которого он позже предал) встретились в Милане, чтобы обсудить «все, что относилось к общественной пользе и благополучию», и в знаменитом эдикте провозгласили, что «в особенности признали мы нужным сделать постановление, направленное к поддержанию страха и благоговения к Божеству, именно даровать христианам и всем свободу следовать той религии, какой каждый желает»[428]. Миланским эдиктом Константин официально прекратил в Римской империи гонения на христиан, которые до того считались преступниками и предателями и наказывались соответственно. Но гонимые сами стали гонителями: чтобы укрепить авторитет новой государственной религии, некоторые христианские лидеры использовали методы своих прежних врагов. В Александрии, например, где легендарная Екатерина якобы приняла мученическую смерть на покрытом шипами деревянном колесе по приказу императора Максенция, в 361 году сам епископ руководил штурмом храма Митры, персидского бога, которого очень любили солдаты и который к тому времени был единственным конкурентом Христа. В 391 году в той же Александрии патриарх Феофил разграбил храм Диониса – бога плодородия, культ которого существовал в строжайшей тайне, – и подбил толпу христиан уничтожить великолепную статую египетского бога Сераписа; в 415 году патриарх Кирилл приказал толпе молодых христиан ворваться в дом Гипатии Александрийской, язычницы, философа и математика, вытащить ее на улицу, разорвать и сжечь останки на площади[429]. Надо сказать, впрочем, что Кирилл не пользовался большой любовью христиан. После его смерти в 444 году один из епископов Александрии произнес следующую надгробную речь: «Наконец-то этот гнусный человек мертв. Выжившие возрадуются его уходу, зато мертвые возрыдают, страшась встречи с ним. Очень скоро они захотят избавиться от него и пошлют его обратно к нам. А потому давайте положим на его могилу камень потяжелее, ведь никто из нас не хочет увидеть его снова, даже в образе духа»[430].