Записалось как-то скудно, сжато. А ведь требовалось записать еще немало! Требовалось хотя бы в двух-трех строках уместить и отбытие матушки Екатерины, последовавшее еще до окончания третьего акта, и ее гнев, и резкие крики, доносившиеся из покоев государыни до полуночи и после нее.

Да только как такое уместить на бумаге?

Сосунок, сутуляка с каштановым вихром — что себе позволил? Менять написанное матушкой! Сокращать до неприличия важнейшие разговоры, а взамен их — давать растечься мутною водой мужицким песням! Да еще при том были искромсаны собственные Александра Васильевича стишата, к матушкиными строками скромно притулившиеся.

И ведь была б музыка как музыка! А то ведь — и тут уж надо сказать без ругани, без сердца — одна сиволапость мужицкая! Вот какой дряни понапихал сосунок в свою сраную оперу. А еще в Италии на казенный кошт обучали. Недоучили, что ль?

Нет, не будет матушка такую оперу во второй раз слушать. Так можно было б и записать: «В первый и в последний раз была представлена опера “Боеслаевич”». Да уж придется потерпеть до окончательных слов государыни. Нечего думать и о переносе оперы в какой-то другой театр. Разок сыграли — и крест на той музыке поставили. И платить за такое непотребство — грех! А ежели прикажет матушка заплатить сосунку за премьеру — так это от доброты сердца, и выполнять такой приказ незачем. Каждому платить — державу разорить!

«Это ж надо такое! — никак не мог успокоиться Храповицкий. — Арии превратить в дуэты и трио. Все главное урезать до безобразия... И еще сии выматывающие кишки бунташные сцены. Ведь ясно у матушки сказано: “Идет балет”. И всё! Никакого ломанья ворот, никакого разрушения богатырских покоев, никакого скрытого и открытого тираноборства. Ну и, в конце концов: опера-то комическая. Так государыня указать изволила».

И еще одно ясно матушкой Екатериной (хоть и не для ушей горе-сочинителя) было указано: в опере российской — именно музыка должна быть у слова в подчинении. Главное — что? Главное легкий разговор, спокойная беседа. Ну иногда — скрыпицы с вальдхорнами к беседе прилепляются. Сие — дозволительно.

Нет, положительно италианцы лучше. Они-то в любом нюансе государыне покорны. Немцы-французы — те тоже на цырлах бегают, каждое слово ее берегут. А этому никто не указ!

Александр Васильевич позвонил еще раз.

Снова явился камердинер.

— Сей же час послать в Эрмитажный театр курьера. Да узнать: там ли еще, на театре, ноты «Боеслаевича», или капельмейстер их с собой уволок? Буде ноты остались — так сюды их принесть. Немедля!

Через полчаса ноты были доставлены, с поклоном на ломберный столик перед Храповицким выложены.

К тому времени Александр Васильевич выпил рюмку, налил и другую. Но ее пить не стал, стал охорашивать себя перед зеркалом.

Расположение духа его сильно улучшилось. Первоначальный замысел — искромсать нотные листки ножницами — рассеялся. Покинула и мысль представить сию нарезку пред матушкины очи.

«В век Просвещения и поступать следует просвещенно. Сему нас государыня учит».

— Эй! Подать сюды клею. Да привесть кого из италиашек-музыкантов.

Александр Васильевич углубился в чтение нот.

Собственно, читал он не ноты — проговаривал хорошо ему известные слова, выписанные внизу, под нотными строками.

«Тут и тут... И здесь еще... Ах, подлец музыкальный, ах стерво!..»

— Клей где? Бумаги полосной! Можно было бы, однако, и не кричать.

Поспешал уж лакей с подносом, на коем в мисочке дрожал и туманился киселем переведенный из состояния твердого в состояние жидкое столярный клей. Нарезанная полосами бумага чуть свисала с краю подноса.

«И не нужон никакой италиашка, сам управлюсь...»

Статс-Храповицкий ухватил полоску бумаги, смазал ее обильно клеем, на клей — еще горячий — подул и попытался заклеить кусок партитуры, писанной, как он с отвращением вдруг заметил, манерно, с завитками.

В клее, однако, внезапно обнаружились непроваренные куски, ложился он плохо, бумага топорщилась.

— Сургуча сюды!

Вбежали с сургучом.

Через четверть часа все нелепые балетные сцены были наглухо заклеены полосами бумаги, да сверху того еще припечатаны сургучом.

Тут подоспел наконец италианец.

— А выкинь ты мне начисто из второго и четвертого акту все мужицкие хоры. Намертво их сургучами залей!

Италианец, даже не капельмейстер, а так себе: вторая скрипка, третий пульт, но быстроглазый, но донельзя любезный — в ответ сладострастно улыбнулся.

Вчера, после двух скорых петушиных побед и их долгих восхвалений перед распростертой в креслах придворной красавицей, случилось ему во дворце заснуть. Однако изгнан из дворца не был. Почему и к Храповицкому, жившему недалече, доставлен был мигом.

Оперу русского недоучки он вчера слыхал. Господин статс-секретарь прав тысячу и еще одну тысячу раз. Пер баччо! Не опера, а лошадиное ржанье. Или, лучше сказать, ослиный хоровод. Пение — не сладостно. Мелодии — не округлы. Тьма хоровая какая-то... Русских следует без устали просвещать! Вот только каким способом? Именно таким, какой придумал господин статс-секретарь: писанину их резко сокращать, испорченные места наглухо заклеивать! Оставлять только то, что подобно европейскому... Хотя нет, германского духу тоже не надо. Оставлять то, что сродно духу веселому, италианскому. И убирать переполненное духом сивушным, свистящим: так называемым русским духом...

Италианский скрипач еще шире растянул рот в улыбке и от души промазал отрезную полоску бумаги. Полоса легла точно туда, куда следовало. Порядок — ежели не в самой музыке, так хотя бы в нотах — был восстановлен.

Просвещение торжествовало.

Чего греха таить: возвращаясь в Россию, Фомин рассчитывал на теплое и сытное место. Отыщется ли такое место в приватном оркестре или же в Придворной капелле, удастся ли встать капельмейстером на театре, — не так важно. Важно получить возможность, не ища повседневно средств, сочинять оперы, оратории, симфонии. И выносить их на суд знатоков. А посему — «место» должно быть мало обременительным, но кормить сытно! И главное, должно обеспечивать непрерывность и равномерность сочинительских усилий.

Расчет Евстигнеюшкин был весьма основателен.

Да только выходило пока по-иному. Сперва кое-как перебивался перепиской нот. Потом вдруг, ни с того ни с сего, предложили чужую оперу переделать. Отказался. Может, и согласился б, да уж больно нелепо все было обставлено: с комической таинственностью и до невозможности глупо.

Одного вечера вскарабкался к нему наверх карла: дико-арапистый, бесноватый. Встал посередь квартеры, жидко плюнул на пол. Затем спохватился, ласково поманил за собой, пискнув только: