В три дни увертюрку кончив (часть ее была уж готова, правда предназначалась для иного случая, но и здесь сгодилась), Фомин, торжествуя, вывел:

Originale Ouvertura.

Eusigneo I. Fomini. Acad. Filarmonico.

1786 а St. Pietroburgo.

Италианское — сидело в голове крепко!

Правда, перечитав либретто (теперь уж без смеха, с перышком в руках, с краткими на полях заметками), чуть пониже данного Львовым заголовка, покусывая губы от сочинительского азарта и страстно шепча: «Переел я италианщины, подавай мне теперь русского», вывел:

«Игрище не взначай»

Кто сие упоительное обозначение характера оперы придумал первый — он сам или Николай Александрович Львов, — Фомин позабыл. Да и неважно это теперь было! Важно было другое: то, что Николай Александрович написал в посвящении, по обычаю тех лет, предварявшем оперу:

Я от тебя не потаю,

По нотам мерного я непричастен вою!

Доволен песенкой простою,

Ямскою, хваткой, удалою,

Я сам по русскому покрою

С заливцей иногда пою!

Так-то!

Комическая опера «Ямщики на подставе» была быстро написана, быстрей того разучена и уже 2 января 1787 года представлена на суд публики.

Что-то этому событию способствовало, что-то мешало. Мешали — зависть и недоброжелательство, то комариные, а то прямо-таки гадючьи укусы приятелей, знакомцев.

К тому ж Николай Александрович Львов совершил ошибку: рассказал о будущей опере, даже об основных поворотах либретто тем, кому рассказывать о том вовсе не следовало.

Обретавшийся при дворе Пашкевич — сочинитель «Несчастья от кареты» и «Скупого» — хмыкал. Навряд ли сможет «академик болонский» утвердиться в России!

Чех Ванжура, сочинявший в те поры (в пику неудавшемуся «Боеслаевичу») на сюжет государыни императрицы «Храброго и смелого витязя Архидеича», — тихо скалился. Мысли чеха, нового и всеобщего музыкального любимца, удостоенного обрамлять музыкой царские сюжеты, были государыней сразу же направлены в сторону верную:

— Курчаво, Ванжура, компонируешь. И сладко. Так и всем иным компонистам сочинять бы. Да не все пользу отеческу разумеют! Ты вот чех — а разумеешь. А есть иные русские — так те не уразумеют никак. Ты вот что... Ты мне за Фоминым приглядывай. Не больно я ему доверяю. Испортил мне всю обедню… Обезобразил «Боеслаевича»… Фуй, как некрасиво! А я ведь не ради забавы комедии да оперы пишу. Обьязана я, слышь ты, мысли свои до ваших ушей в целости и во всей полноте доставить. Так ты уж постарайся: все, что неумехой еттим написано — просматривай строго, поблажки ему ни в чем не давай. До театров наших допускать его нельзя. Так ты на неисправности ему прилюдно и указуй! Мол, как с такими неисправностями об императорских театрах и мечтать? А уж я постараюсь: будет наш с тобою «Архидеич» представлен как надо. В нем ведь — феерия, сказка! А в сказке главное костюмы и словечки. А уж музыку ты мне пусти сторонкой... — государыня изволила на миг зажмуриться. — Тогда сия феерия затмит все до нее у нас представленные!

Продолжая скалиться, Ванжура уже знал, что ответит обытальяненному русачку, буде тот спросит заказ. (Каковые заказы в руках чеха по негласному повелению государыни и неведомо для придворного распорядителя опер Пашкевича временно и находились.) Знал, какие едкие замечания пустит вслед провалившемуся «Боеслаевичу»!

Однако ни мысли собственные, ни даже замечания государыни Екатерины не затеняли для Эрнеста Ванжуры главного. Главным же был тайный наказ: успехам Фомина не способствовать, наоборот, мешать, горой за него перед императрицей не стоять, а подогревать в ней (по отношению к Фомину) то, к чему она и сама явно склонялась.

Еще третьего дня было Ванжуре сделано о том наказе напоминание. Вызвал его из театру какой-то иностранец: бледно-пылающий, едва не брызжущий искрами, с перебитым дважды — и посередке и ближе к кончику — и от сих перебитостей торчащим вбок носом. Иностранец говорил на ученой латыни (видно, остерегаясь обретавшегося недалече соглядатая), но Ванжура понял его хорошо. Личная неприязнь к псевдо-академику Фомину обретала дополнительный и убийственный вес: был сей Фомин нелюбим могучим и по мановению руки императрицы расправляющим широкие крылья в России орденом Иисуса!..

По-иному (узнав про «Ямщиков») повел себя князь Шаховской — драматург и любитель древностей. Тот скрытничать и не думал, а сразу впал в ярость.

Какие-то умники, не спросясь его, затеяли неслыханное дело! Комическу оперу, да еще на необыкновенным музыкальным материале, собрались представить. Но ведь князюшка сам о таком деле давно мечтал!

Недовольствовали и ярились не только Шаховской и Ванжура.

Много крови попортили Фомину те, кто вроде бы ему сочувствовал.

Первым, как та лисица-аптекарь из школярской пиэсы, чуть повыпустив коготки, отворил Евстигнеюшке кровь остроносый Сарти — придворный скрипач, сочинитель слащаво-помпезных гимнов. Сарти был близок к светлейшему князю Потемкину, собирался с ним на юг, в Таврическую губернию. Мог себе многое позволить.

— Псст... Груба и недостойна вашего образования нынешняя задумка. Уж вы мне поверьте, синьор Фомини! Вы способны сочинять много, много интересней! Падре Мартини — тому ли учил вас в славной Болонье?

— И этому тоже учил. Падре Мартини — он ведь весьма одобрительно к простонародным песням относился.

— Так то — песни италианские: неаполитанские, сицилийские... Пусть даже — как это у вас говорят: на худой кончик — тирольские. В тех песнях солнце и страсть, они есть преклонение пред девой Марией и святым престолом...

— Эк, куда тебя повело. Да в русских песнях тоже много похожего есть. К тому же, слыхивал падре Мартини и русские песни.

— Si? Diavolo! Я бы с радостью в это поверил, когда бы это не было сущим враньем!..

— Сам врешь, — шептал вслед уходящему Сарти Фомин. Были и иные насмешники острые. Были тяжелодумы, слов не говорящие, токмо глазами сверлящие.

Дальше — больше. Палки в колеса стали вставлять даже те, от кого ждать этого никак не приходилось.

Некто С. стал распространять слухи: не сам Фомин оперу сочинил — потому как никаких опер сочинять сей безмозглый пушкарский сын не умеет, — а это просто Николай Александрович Львов (муж достойный, муж многоумный) решил в музыкальных сочинениях поупражняться.

Однако слухи — мимо! Другое навалилось да и вышло боком.

На первое представление «Ямщиков» ни государыню императрицу, ни высоких вельмож не ждали. Ожидалась публика попроще.

Простая публика и пришла. Музыки попроще и захотела. Захотела смеха простого и ясного: с кашлем и навзрыд, с табаком и хмельком возжелала!