Учение о священном Пути использует фразу о путешествии и месте назначения, чтобы проповедовать, в том числе, что путешествие человека по времени и мирам не заканчивается смертью.

Она не знает, – да и откуда ей знать? – но вера богю включает ту же мысль. Душа возвращается к Небесному Отцу, а тело уходит в землю и продолжает существовать в иной форме, потом в иной, и еще в иной, пока не сломается колесо.

Ли-Мэй поняла сегодня еще кое-что. Точнее, кое-что узнала. И это случилось в тот момент, когда она увидела волков на склоне и человека с ними и наблюдала, как возник хаос. Кочевников за ее спиной охватила паника – этих жестких, свирепых мужчин степей, само существо которых требует не показывать страха никому, и самим себе – тоже.

Что-то должно произойти. Путешествие, одно путешествие, закончится. Возможно, прямо здесь.

Поэтому Ли-Мэй не спит. Она одета и ждет. С кинжалом.

Поэтому когда раздается вой первого волка, она не удивляется. Но все равно не может удержаться от того, чтобы судорожно не вздрогнуть, услышав этот тоскливый, дикий вой, и не может заставить руки не дрожать еще сильнее. Можно быть храброй и бояться. Она, например, боится, что порежется кинжалом, поэтому откладывает его в сторону.

Вожак волков начинает сам, потом подхватывают другие, наполняя простор ночи своими голосами. Но собаки кочевников – крупные волкодавы – молчат, как молчали с тех пор, когда увидели первого волка на закате.

Вот почему, прежде всего, она так уверена, что происходит нечто странное. Собаки должны были взбеситься при виде волков и раньше, и услышав их сейчас.

Ни звука. Они не издают ни звука.

Ли-Мэй слышит движение снаружи: всадники вскакивают на коней. Им спокойнее верхом, она это уже поняла. Но не слышно выкриков, приказов, воинственных кличей и лая собак. Это неестественно.

Снова волки, еще ближе. Худшие звуки на свете – так кто-то назвал их вой в давнишней поэме. Катайцы боятся волков больше, чем тигров. В легендах и в жизни. Сейчас они спускаются с холмов. Она закрывает глаза в темноте.

Ли-Мэй хочется лечь на свое маленькое ложе, натянуть на голову овечьи шкуры и пожелать, чтобы все это исчезло. Чтобы этого не было.

В городке недалеко от их поместья жил сказочник, который обычно рассказывал на базарной площади легенду о девушке, которая умела делать такое. Она помнит, как в первый раз протянула ему медную монетку, а потом поняла, что сказочник слеп…

Ей так хочется оказаться там, дома, в своей собственной спальне, или раскачиваться на садовых качелях, стоять на лестнице в саду, срывая первые летние фрукты, смотреть вверх, чтобы найти Ткачиху на знакомом вечернем небе…

Ли-Мэй чувствует на лице слезы.

Нетерпеливо, с жестом, который узнал бы, по крайней мере, один из ее братьев, она плотно сжимает губы и вытирает щеки тыльной стороной ладоней обеих рук. Возможно, ей захотелось бы это отрицать, но показывать свое отчаяние Ли-Мэй по-своему так же неприятно, как кочевникам, сидящим снаружи на лошадях.

Она заставляет себя встать и убеждается, что твердо стоит на ногах. На ней сапоги для верховой езды. Она заставила двух служанок найти их в ее вещах, когда вернулась с прогулки на закате. Она колеблется, потом снова берет кинжал и прячет его во внутренний карман туники.

Возможно, он ей понадобится, чтобы покончить с жизнью.

Она вздыхает, откидывает тяжелый клапан юрты и выходит наружу. Нужно бояться, чтобы это сошло за храбрость. Отец научил ее этому, давным-давно.

Дует ветер. Холодно. Она видит жесткий блеск звезд, полосу Небесной Реки, дугой перекинутой через небосвод, – вечный символ одного, отделенного от другого: Ткачихи от ее смертного возлюбленного, живого от мертвого. Символ изгнания из дома…

Перед ее юртой стоит мужчина. Она думала о нем раньше: о том, кем он может быть, но оказывается, она ошибалась. Трудно определить его возраст, особенно в ночи, но она видит, что он одет так же, как любой другой всадник богю.

Никаких колокольчиков, зеркал, бубна.

Он не шаман. Ли-Мэй думала, что это именно так и поэтому ее всадники настолько испуганы. Она знала об этих людях, потому что ей рассказывал брат, много лет назад. Хотя, по правде говоря, Тай рассказывал их отцу, а Ли-Мэй стояла неподалеку и слушала, как беседовали генерал и второй сын.

Разве это имело значение? Теперь? Отец и брат могли бы прогнать ее прочь от реки или закрыть дверь, если бы захотели. Она не слишком-то старалась прятаться.

Человек перед ее юртой – это тот, кто стоял на склоне холма у озера. Ли-Мэй ждала, что он придет. Фактически она знает еще больше: она знает, что именно из-за нее он здесь и что он – причина молчания собак, хотя волки пришли вместе с ним в лагерь. С полдюжины волков. Она решает не смотреть на них.

Всадники богю застыли почти в официальной неподвижности. Они сидят верхом на своих конях через равные промежутки друг от друга вокруг юрты, но никто не двигается. Никто вообще никак не реагирует на вторгшегося к ним человека и на его волков. Это действительно его волки, чьими еще они могут быть? Ли-Мэй не видит стрел, вложенных в луки, и обнаженных клинков. Эти люди здесь для того, чтобы сопровождать катайских принцесс к их кагану, защищать их ценой собственной жизни. Этого не происходит.

Звезды, убывающая луна, костры, горящие между юртами, треск искр – и никакого другого движения. Словно они все превратились в залитые лунным светом статуи, человек и его волки, всадники и их кони и собаки. Как в какой-то легенде о царе драконов и волшебниках давних времен или о женщинах-лисицах, колдующих в бамбуковых рощах в ущельях Большой реки.

Вид у богю такой, думает Ли-Мэй, будто они не могут пошевелиться.

Возможно, это правда. Настоящая правда, а не рассказанная легенда. Возможно, их заставило застыть на месте нечто большее, чем страх и благоговение.

Это не так, решает она, оглядываясь вокруг в темноте, освещенной кострами. Один человек дергает поводья. Другой нервно проводит рукой по лошадиной гриве. Собака встает, потом снова быстро садится.

Народные сказания и легенды – вот от чего мы уходим, когда взрослый мир предъявляет права на нашу жизнь, думает Ли-Мэй.

В короткое, неуверенное мгновение у нее мелькает мысль подойти к человеку с волками и дать ему пощечину Ли-Мэй этого не делает: ситуация не та, что раньше. Она плохо понимает. Нет. Она совсем ничего не понимает. И, пока не поймет, не может действовать, не может поставить свою печать (даже самую слабую) на события. Она может лишь следовать туда, куда поведет ночь, стараться подавить ужас и быть готовой умереть.

Кинжал в кармане ее платья.

Человек не говорил раньше и не говорит сейчас. Вместо этого, глядя прямо на нее, он поднимает руку и показывает, скованным жестом, на восток – в сторону озера и холмов за ним, сейчас невидимых в темноте. Она решает, что примет это за приглашение, а не за приказ.