Ну что ж, он был приятно изумлен. Ничего себе — ерунда! Пушкин был в восторге. Все привезенные Амалией стихи были опубликованы за скромной подписью Ф.Т. То есть она могла считать долг дружбы исполненным и заняться своими делами, которых у нее сделалось как-то неожиданно много. Правда, дела эти были весьма однообразны: кружить головы всем встречным мужчинам. Имя этих мужчин было — легион. А возглавлял сей легион нe кто иной, как сам государь-император. И уж тут-то головокружительная Амалия встретила достойного противника!

Его не зря называли первым кавалером Империи. Отлученный от супружеского ложа не равнодушием жены, которая его обожала, не собственным к ней равнодушием, ибо и сам искренне любил ее всю жизнь, а приговором врачей, предрекавших, что новая беременность будет иметь для его «маленькой птички» роковые последствия, Николай Павлович был вынужден искать привязанностей на стороне. Большой любовью его жизни была фрейлина Варвара Нелидова, однако это не мешало ему иногда срывать милые цветочки на стороне. Не столь часто, сколь ему приписывали слухи, в которых он назывался «сатиром на троне». Ему нравились игра, флирт, однако не всякая дама, удостоенная его ухаживаний, пожиманий ручек, даже поцелуев в каком-нибудь укромном закоулке дворца, была приглашаема в его постель или имела удовольствие принять его в своей постели. Нет, далеко не каждая!

Между прочим, Амалия ничего бы не имела против, потому что женского счастья она от мужа видела не много, а об императоре ходили таки-ие слухи… Однако вскоре она поняла его игривую, но отнюдь не действенную натуру. Вот как описывает это ехидная особа по имени Александрина Смирнова-Россет, придворная сплетница, которая склонна была преувеличивать свою роль в происходящем и жестоко унижать всех прочих женщин, имевших несчастье быть красивее ее и пользоваться расположением государя дольше, чем пользовалась она:

«В Аничковом дворце танцевали всякую неделю, в Белой гостиной; не приглашалось более ста персон. Государь занимался в особенности баронессой Крюденер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми. Я была свободна, как птица, и смотрела на все эти проделки, как на театральное представление, не подозревая, что тут развивалось драматическое чувство зависти, ненависти, неудовлетворенной страсти, которая не переступала границ единственно из того, что было сознание в неискренности государя. Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами и взглядами, не всегда прилично красноречивыми.

Однажды в конце бала, когда пара за парой быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с баронессой Крюденер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но невесела. Наискось в дверях стоял царь с Е.М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью более, чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых своих жемчугов; потом, по своей привычке, складывала, протягивая, свои руки, — словом, была в большом смущении. Я сказала мадам Крюденер: вы ужинали вместе с государем, но последние почести сейчас для нее. «Он чудак, — сказала она, — нужно, однако, чем-нибудь кончить все это, но он никогда не дойдет до конца — не хватит мужества, он придает странное значение верности. Все эти уловки с нею не приведут ни к какому результату».

Да, сказано было со знанием дела! «Эти уловки» государя с нею, с Амалией, уже не привели «ни к какому результату», но вряд ли ее это огорчало. Любовь императора… ну, она и сама была отпрыском точно такой же любви, побочным отпрыском, поэтому произвести тайно на свет очередного побочного отпрыска — эта перспектива ее не слишком-то привлекала. К тому же Шарлотта, то есть императрица Александра Федоровна, была ее кузиной… У Амалии были не слишком строгие понятия о нравственности, однако какие-то все же были. И вообще, есть мужчины, с которыми лучше поддерживать платонические отношения!

При мысли о платонических отношениях ей невольно вспомнились письма Тютчева, которые ей показал князь Иван Гагарин, недавно получивший эти послания из Мюнхена. В первом были такие строки: «Мне до смерти хочется ей написать, госпоже Амалии, само собою разумеется, но препятствует тому глупая причина. Я просил ее об одном одолжении, и теперь мое письмо могло бы показаться попыткой о нем напомнить».

— О чем же это он вас просил? — полюбопытствовал князь Иван с намеком на кокетство.

— Передать стихи в «Современник», — не моргнув глазом, соврала Амалия.

О нет, речь шла не о стихах! Они уже были опубликованы, и Тютчев великолепно знал об этом. Просьба же его состояла всего лишь в том, чтобы Амалия порою, хоть изредка, вспоминала Теодора.

В другом письме, которое показал ей Гагарин, об этом говорилось уже без околичностей:

«Скажите ей, чтоб она меня не забывала, мою особу, разумеется, одну мою особу, все остальное она может забыть; скажите ей, что, если она меня забудет, ее постигнет несчастье: выступит морщинка на лбу или на щеке, или появится прядка седых волос, ибо это было бы отступничеством по отношению к воспоминаниям о ее молодости. Боже мой, зачем ее превратили в созвездие! Она была так хороша на этой земле!»

Превратили в созвездие, скажите на милость! Видимо, до него дошли слухи, что государь увлечен баронессой Крюденер сверх всякой меры. Ну и что?! И эти смешные угрозы: морщинка-де выступит, прядка седых волос… Она-то верна воспоминаниям об их первой взаимной любви! Она не полюбила мужа, она не полюбила государя, ей безразличен граф Владимир Адлерберг так же, как и Александр Христофорович Бенкендорф, а между тем оба этих всесильных вельможи оспаривают друг у друга ее любовь, ее благосклонность. Но она только играет с ними, шутит, кокетничает. У нее и в мыслях не было ничего иного, хотя… хотя, наверное, ее оборона будет держаться недолго и скоро она откроет врата тому или другому осаждающему. А может быть, и обоим. Какая разница, кому, если человек, которого она считала верным и любимым, снова изменил ей! Снова! И на сей раз не с безопасной «старушкой», а с молодой красавицей. И пишет стихи теперь уже для другой… И какие стихи!

Да, слухи о скандалах, связанных с поведением дипломата Тютчева, время от времени доходили до Амалии. Муж ревновал ее к прошлому и не пропускал случая сообщить жене о похождениях ее былого увлечения.

В том же году, когда баронесса Крюденер отбыла из Германии, ее неутешный поклонник познакомился на одном из балов с сестрой его приятеля, баварского публициста Карла Пфеффеля. Ей было двадцать два года, она была замужем за немолодым бароном Дернбергом, и звали ее Эрнестиной. На балу этом случилась странная, почти мистическая история: сам Дернберг почувствовал себя дурно и, уезжая домой, сказал Тютчеву, который танцевал с Эрнестиной: «Поручаю вам мою жену». Спустя несколько дней он скончался, а Тютчев принял это прощальное поручение как-то очень уж близко к сердцу…

Да, роман развернулся такой, что о нем судачили все, кому не лень. И при этом Тютчев всячески пытался уверить жену, что отношение его к ней не изменилось, что он по-прежнему любит ее и только ее. Результатом этих доказательств стало рождение у Элеоноры двух детей именно в 1834 и 1835 годах, то есть когда Теодор и Эрнестина переживали апогей своей любви.