— Особых замечаний в его неискренности у меня нет, создается впечатление, что для наших мероприятий это неплохая кандидатура. Но надо еще работать, так как был один момент, который все-таки настораживает.

— А именно?

— Пытался скрыть от следствия свою встречу с матерью.

— Я этого не заметил. В протоколе вроде все гладко.

— Я не отразил указанный момент.

— Почему?

— Когда хотел запротоколировать ответ, он признался, что сказал неправду и просил не записывать:

— Выходит, пожалели.

— Нет, не в этом дело. Если бы Вы видели его в тот момент, думаю, сделали то же самое. Парень тяжело пережил, и это пойдет ему на пользу. Да и решать вопрос о включении его в наши мероприятия будет легче.

— Но где гарантия, что он будет откровенным в других вопросах, более серьезных, которых мы не имеем возможности проверить.

— Такой гарантии сейчас, конечно, дать нельзя.

— Вот то-то и оно. Кстати, надо срочно допросить мать, важно, что покажет она. Кроме того, постарайтесь найти характеристики на него по институту.

— Ясно, в отношении матери я звонил уже Смирнову. Может быть, завтра ее доставят сюда.

— Хорошо, с этим пока все. Теперь о Лобове. С Салыновым еще не обсуждали плана операции?

— Нет, Владимир Яковлевич, не успели. Будем заниматься после ужина.

— Давайте, давайте, время поджимает. В принципе, я думаю, надо разработать два варианта. Один — с участием Костика, другой — без него. Если с Костиным, то надо уже сейчас подыскать подходящую квартиру, где он якобы устроился на жительство и откуда может вести радиопередачи. Для этой цели лучше всего подойдет загородный дом или дача. Посоветуйтесь с товарищами из областного управления, у них, наверняка, есть такие возможности.

На этом беседа с Барниковым закончилась. По выходе из кабинета в приемной столкнулся с Машей и Аней. Маша загородила мне путь к выходу, но я, улыбаясь, вежливо отстранил ее и вышел в коридор, став невольным слушателем такого диалога, дошедшего до меня через неплотно прикрытую дверь.

— Не на того короля ставишь, Маша, — заметила Аня, он же женатик.

— Подумаешь, они все женатики, но живут-то холостяками.

— Да и не до нас им теперь, ты приглядись, аж высох он, одни косточки торчат.

Маша ничего не ответила. Прикрыв дверь, я направился в столовую.

После ужина зашел к Салынову. Просидели до двух часов ночи. Разработали принципиальную схему операции по захвату Лобова в двух вариантах, как советовал Барников.

Возвратившись к себе, я приготовил постель и лег спать. Но напряженность дня давала себя знать, сон не приходил, вспоминался допрос Костина, его расстроенный, беспомощный вид. Припомнились основные вехи его жизненного пути. Они почти дублировали мою личную биографию. Рос тоже полусиротой, оставшись на руках у матери в возрасте восьми месяцев с трехлетним братом. Отец, мобилизованный в русскую армию в августе 1914 года, ушел на фронт, где и погиб в бою с немцами. Потом трехлетняя сельская школа, четвертый класс в соседнем селе, школа крестьянской молодежи в районном центре, техникум в Петрозаводске и, наконец, институт в Ленинграде. И тоже такой же отрезок жизни в общежитиях на полном обеспечении государства, И почему-то от сознания этой общности в биографиях стало жаль Костина и в то же время досадно за его попытку скрыть встречу с матерью, захотелось как можно объективнее разобраться в обстоятельствах его дела. С этими мыслями я и уснул.

Проснулся от телефонного звонка. На проводе был Сергей Смирнов. Он сообщил, что мать Костина направлена к нам, должна быть не позднее десяти утра. Просил заказать пропуска и встретить.

Я быстро встал, привел себя в порядок, зашел к дежурному по управлению за пропусками, отнес их на подъезд и направился к Барникову, доложил о предстоящем приезде матери Костина, на что он ответил:

— Допрашивай обстоятельнее, я может быть подойду позже, а сейчас должен идти к начальнику отдела.

— Хорошо бы, Владимир Яковлевич, подключить стенографистку. Допрос очень важный, и тут имеет значение любая деталь. Поговорите, пожалуйста, с Петром Петровичем, может быть, он согласится дать Раю. Это займет не больше часа.

— Ладно, — ответил Барников, доставая из сейфа пухлую папку с грифом «Для доклада».

Только успел я открыть дверь своего кабинета, как позвонил Смирнов.

— У нас все в порядке.

— Тогда поднимайтесь ко мне, пропуска на подъезде. Минут через пятнадцать, показавшиеся мне необычно длинными из-за необъяснимого внутреннего волнения, в кабинет вместе со Смирновым вошла пожилая женщина среднего роста, довольно еще стройная, в темной юбке, шерстяной поношенной кофточке, повязанная простеньким ситцевым платком. Она поклонилась и сказала «здрасте».

Ответив на приветствие, я встал, поставил стул около стола и предложил ей сесть. Смирнов расположился на диване.

— Как доехали? — спросил я.

Спасибо, хорошо.

— Вы догадываетесь о цели вашего вызова?

— Да, догадываемся, — уверенно ответила она и после небольшой паузы добавила:

— К вам пошел мой сын Сережа. У него очень серьезное дело. Так, пожалуй, поэтому и вызвали. Скажите, он тута?

— Да, у нас.

— Слава богу, — радостно произнесла она.

— Почему же слава богу?

— Да как же, отлегло на сердце-то. А то ведь всяко бывает. Идти-то к вам не каждый может, боязно, — бесхитростно ответила Костина, перекладывая платок с головы на плечи. Она разрумянилась, волосы у нее, не по годам густые, темно-каштанового цвета, не потерявшие еще приятного блеска, были уложены в пучок. Тонкие, правильные черты лица, такие же большие, выразительные, как и у сына глаза свидетельствовали об ее несомненной былой красоте. Она сидела на краешке стула прямо, не опираясь о спинку, скрестив на коленях обветренные, натруженные руки. Вошла стенографистка Рая. Я посадил ее у приставного столика и приступил к допросу. Костина отвечала охотно, подробно, безбоязненно. Вот запись ее рассказа об обстоятельствах встречи с сыном и состоявшихся между ними разговорах, откорректированная стенографисткой:

— Семнадцатого мая, поздно вечером, когда я легла спать, послышался стук в наружную дверь.

Я спросила, кто там? Неожиданно услышала:

— Мама, открой, это я — Сергей.

Ноги у меня подкосились, сердце упало, и я не помню, как открыла дверь. Бросилась ему на шею, расплакалась. Он стал успокаивать меня. Вошли в дом. Я зажгла лампу. Он спросил:

— А окна завешены?

— Да, Сережа, — ответила я, — мы закрываем ставнями.

Я схватилась за самовар, стала собирать на стол, засуетилась, не зная, что и делать, потом достала бумагу, в которой сообщалось, что он пропал без вести. Подошла к нему.