Этот частный эпизод можно истолковать двояко, причём диаметрально противоположным образом: значит ли это, что Константин, в угоду своим пристрастиям к обветшавшей старине, ударился в глупый ритуализм? Или же это был расчётливый психологический ход: облачить в одеяния и мусульманских послов, дабы вовлечь их в блистательное действо, чтобы они не оставались в стороне в качестве никчёмных зрителей? Оба ответа – единственно верные, особенно если учесть то, что последовало за первым пышным приёмом: прошло немало дней без каких-либо переговоров. Зато был пир, оживляемый пением двух хоров, а при каждой перемене блюд играла органная музыка. Когда послы собрались в обратный путь, они получили подарки золотом и драгоценностями, а их свите выдали «чаевые».

Затем послов развлекали на ипподроме особым представлением (это был праздник Преображения, 8 августа, отмечавшийся с чрезвычайной пышностью), а 9 августа был ещё один торжественный банкет с представлением. В то время установился обычай усаживать за пиршественный стол в пасхальное воскресенье и на Рождество восемнадцать пленников-мусульман – несомненно, с символически-прозелитическими намерениями; в иные времена мусульманских пленников всячески казнили, увечили, пытали либо, напротив, содержали в весьма пристойных условиях, чтобы затем обменять. Кажется, обращение с пленными постепенно улучшалось, хотя в 995 г. теолог-мутазилит Абд ал-Джаббар ибн Ахмад ал-Хамадани ал-Асадабади (ум. в 1025 г.) горько сетовал:

Это было сильным преувеличением. Сдвиг равновесия сил в пользу Византии, происшедший в течение десятого века, заключался лишь в степени, тогда как обмен пленными начался ещё в эпоху Омейядов, примерно с 805 г.[229] Что же касается обычая допускать некоторых пленных на пиршественную трапезу, то впервые он засвидетельствован в «Клеторологии» («Табели о рангах») Филофея ок. 899 г.[230] На пиршестве 9 августа сорок пленных усадили с двумя послами эмира из Тарса: обсуждался обмен пленниками. Опять же за трапезой последовали дары: 500 серебряных милиарисиев по 2,25 гр. каждый, для каждого из двоих послов; 3000 для их свиты, 1000 для сорока пленных и гостей на пиру; кроме того, некая сумма была отправлена и другим пленным, не приглашённым на пир. Общая ценность этих подарков была невелика, но они действительно помогли внушить мысль о том, что приятнее и выгоднее вести с императором переговоры, нежели воевать с ним[231]. Для самих послов-мусульман в 946 г. стало вполне очевидно, что только дальнейшие переговоры могут снова дать им возможность очутиться при дворе, где раздают подарки и устраивают пиры. Кроме того, престиж Византии укрепился и распространился благодаря ставшим широко известными рассказам двух послов, которые, несомненно, вынесли сильное впечатление от своего пребывания при дворе[232].

Тот, кто хоть раз увидел и испытал жизнь при дворе, не отказывался от неё добровольно, не заручившись сначала каким-либо поводом повидать её снова. Там были красоты, удобства, пиршества, всякого рода благопристойные развлечения, иногда там проходили литературные декламации, дамы могли щеголять лучшими одеждами, там были сплетни, учёные беседы, осторожные высказывания о большой политике и разговоры шепотком о насущных политических делах (guarded talk of policies, and furtive talk of politics)[233].

Но прежде всего там было постоянное присутствие власти, магнетизм которой в той или иной степени чувствуют все, а презирают лишь те, кто лишён всякого доступа к ней. В современном Вашингтоне даже способные люди соглашаются занимать низкооплачиваемые должности в Исполнительном управлении президента ради непосредственной близости к средоточию власти, даже если им едва ли удастся увидеть президента живьём в течение целого года. Удостоверения сотрудников Белого дома часто, как бы по забывчивости, носят с собой вне службы, то и дело размахивая ими на виду у всех. А в поисках должности даже дорогостоящие профессионалы охотно оказывают бесплатные услуги кандидатам в президенты во время бесконечных выборных кампаний. Но при константинопольском дворе притягательность власти была много сильнее, потому что это была власть, не ограниченная ни законами, ни регламентом, ни проверками, ни вмешательством парламента, ни судебным контролем: император мог оскопить, ослепить, обезглавить – или, напротив, поддержать; мог назначить на любую должность, снять с неё и отправить в изгнание; жаловать ценнейшими дарами и произвести конфискацию, наделить человека богатым поместьем и отобрать у него всё его имущество. В личной перспективе эта власть бесконечно превышает власть любого президента США, и тем или иным образом наличие этой власти определяло тональность и содержание жизни при дворе[234]. Хотя президент в Вашингтоне не может жаловать своим сторонникам богатые поместья, они тем не менее ожесточённо состязаются друг с другом за награды куда более скромные, относящиеся, кроме того, к отдалённому и неверному будущему, – а также за возможно большую близость к власти.

Точно так же было и в Константинополе. Получить доступ ко двору настойчиво стремились люди со всех концов империи, а также из других стран: ведь племенные вожди и князья прибывали с просьбой о поддержке против своих врагов, будь то внешних или внутренних, либо ради развлечений и церемониальных подарков, тогда как другие прибывали за титулами и должностями с соответствующим жалованьем – то был постоянный доход из самого надёжного на то время источника. В обмен все эти претенденты предлагали всё что угодно: военные союзы или просто свои воинские силы во временное пользование, группы воинов для императорской гвардии либо всего лишь собственное тело и верность для военной службы. Именно так император Юстин I, дядя и покровитель Юстиниана, начал свою карьеру, если стоит доверять Прокопию в его наименее достойном доверия сочинении, где он всячески пытается очернить Юстиниана, а скромное происхождение ещё не стало тогда желательным качеством для лица публичного: