— Восхищаюсь вашей мудростью, сэр, — сказал Гамбрил. Старый джентльмен пришел в восторг.

— А на меня произвели глубокое впечатление ваши философские рассуждения, — сказал он. — Скажите, как вы относитесь к старому бренди?

— Да как вам сказать — не философски, — ответил Гамбрил. — Скорей как жалкий эмпирик.

— Как жалкий эмпирик! — Старый джентльмен расхохотался. — Тогда разрешите мне презентовать вам ящик. У меня целый погреб бренди, и — увы! — я не сумею выпить все, пока я жив. Мое единственное желание — чтобы остатки были распределены между людьми, способными оценить этот напиток по достоинству. В вас, сэр, я вижу подходящего кандидата на ящик бренди.

— Я уничтожен, — сказал Гамбрил. — Вы слишком добры и, мог бы я прибавить, слишком лестного мнения обо мне.

Поезд, двигавшийся с черепашьей скоростью, поскрипывая, остановился; казалось, это была по крайней мере сотая остановка.

— Что вы, что вы, — сказал старый джентльмен. — Если у вас найдется визитная карточка, сэр…

Гамбрил пошарил в карманах.

— Кажется, с собой нет.

— Не важно, — сказал старый джентльмен. — У меня есть карандаш. Если вы сообщите мне вашу фамилию и адрес, я сейчас же прикажу послать вам ящик.

Неторопливо он отыскал карандаш, он вынул записную книжку. Поезд рванул вперед.

— Итак, сэр, — сказал старый джентльмен.

Гамбрил начал диктовать.

— Теодор, — медленно сказал он.

— Те-о-дор, — повторил по слогам старый джентльмен.

Поезд пополз вперед, медленно набирая скорость, мимо станции. Случайно посмотрев в эту минуту в окошко, Гамбрил увидел написанное на фонаре название. Это был Робертсбридж. Он издал громкий нечленораздельный звук, распахнул дверь купе, выскочил на подножку и прыгнул. Он благополучно очутился на платформе, шатаясь, пробежал несколько шагов вперед, пока не исчерпал скорость, и наконец остановился. Из вагона высунулась рука и захлопнула дверь, и тотчас же в окошке появилось лицо, издали еще более напоминавшее лицо императора Франца-Иосифа; лицо смотрело назад, на удаляющуюся платформу. Рот открывался и закрывался, но слов не было слышно. Стоя на платформе, Гамбрил изобразил сложную пантомиму: в знак сожаления он пожал плечами и приложил руку к сердцу, а для того, чтобы объяснить свое внезапное бегство (за которое он просит прощения) необходимостью сойти именно на этой станции, он показал рукой на название, затем на самого себя и наконец на городок, видневшийся вдали среди полей. Старый джентльмен махал рукой, все еще сжимавшей, как подметил Гамбрил, записную книжку, куда он заносил его имя. Потом поезд скрылся из виду. Уходит единственный ящик старого бренди, с грустью подумал Гамбрил, на который у него когда-либо была надежда. Вдруг он вспомнил Эмили; все это время он не думал о ней. Коттедж, когда он нашел его, оказался очень живописным, как он и рассчитывал. А Эмили, конечно, уехала, не оставив адреса, как и следовало ожидать. Он отправился в Лондон вечерним поездом. Теперь равнина была совершенно пустынной; даже надежда на мираж исчезла. И не было старого джентльмена, чтобы рассеяться. Численность пасторских семейств и даже судьбы Европы казались теперь совсем маловажными, вернее, были ему абсолютно безразличны.

Слон-стрит, двести тринадцать. Адрес — решила Рози, опрыскивая всю свою гибкую фигуру синтетическим ландышем, — безусловно положительный. Он говорит о некоторой обеспеченности, свидетельствует об известной аристократичности. Этот адрес подтверждал ее высокое мнение о бородатом незнакомце, который так неожиданно вошел в ее жизнь, словно исполнение пророчества гадалки; да, вошел в ее жизнь и чувствовал себя в ней как дома. Получив сегодня утром телеграмму, Рози пришла в восторг от мысли, что наконец-то она что-то узнает об этом таинственном незнакомце. Потому что он оставался таинственным и непонятным, оставался далеким даже в минуты самой интимной близости. Она даже не знает, как его зовут. «Называйте меня Тото», — предложил он, когда она спросила об этом. И ей пришлось звать его Тото за отсутствием чего-либо более определенного и более связывающего. Но сегодня он приоткрыл перед ней завесу тайны. Рози была в восторге. Ее розовое белье, решила она, взглянув в трюмо, просто восхитительно. Она внимательно осмотрела себя, поворачиваясь то направо, то налево и заглядывая через плечо, чтобы проверить, какое впечатление получается сзади. Она вытянула ногу носком вперед, согнула и разогнула ее в колене; мысленно она очень одобрила длину своих ног («большинство женщин, — сказал Тото, — похожи на такс»), их стройность и четкость линий. В этих белых чулках из миланского шелка они выглядели прелестно; кстати — как замечательно у Селфриджа заштопали эти чулки по новому патентованному способу! Совершенно как новые, а стоит всего четыре шиллинга. Ну, пора одеваться. Итак, попрощаемся с розовыми дессу и длинными белыми ногами. Она открыла гардероб. Зеркало на дверце, сделав полуоборот, отразило розовую постель, розы на обоях, фотографии подружек и причащение умирающего святого. Рози выбрала платье, которое она купила как-то в одной из тех лавчонок в Сохо, где продают почти даром всякие шикарные вещи мелким актрисам и кокоткам. Тото еще не видел его. В этом платье у нее был необыкновенно элегантный вид. Шляпка с вуалеткой длиной в один дюйм, свисающей подобно маске, которая ничего не скрывает, а только подчеркивает, была ей как нельзя более к лицу. Еще одно прикосновение пуховки, еще одна капля синтетического ландыша, и она готова. Она закрыла за собой дверь. Святой Иероним остался принимать причастие среди опустевшей розовости.

Мистер Меркаптан сидел за своим письменным столом — восхитительно-забавной вещицей из лакированного папье-маше с инкрустациями из перламутровых цветов и разрисованной видами Виндзорского замка и Тинтерна в романтической манере последних лет принца Альберта,[108]— доводя до окончательного, ювелирного совершенства одну из своих еженедельных статеек. Тема была великолепная: «Jus Primae Noctis, или Droit du Seigneur»[109]— «то самое прелестное droit, — писал мистер Меркаптан, — на котором, хочется думать, так настаивают государи Англии в своем девизе: Dieu et mon Droit — du Seigneur».[110]«Это очаровательно», — подумал мистер Меркаптан, перечитывая статью. И ему нравился этот кусочек, который начинался элегически: «Но увы! Право первой ночи принадлежит к мифическим средним векам, имеющим столь же мало общего с подлинным, как любая из мрачных эпох, выдуманных Моррисом или Честертоном. Право господина, каким оно представляется нашему воображению, — это вымысел причудливой фантазии семнадцатого столетия. Оно никогда не существовало. Или, вернее, оно существовало, но не имело, к сожалению, ничего общего с тем, что нам нравится представлять себе». Дальше следовали ученые ссылки на Карфагенский собор, который в 398 году требовал от верующих сдержанности в брачную ночь. Это было право Господа — droit небесного господина. Этот исторический факт послужил мистеру Меркаптану трамплином для блестящей проповеди на тему о печальном половом извращении, известном под именем воздержания. Насколько счастливее мы были бы, если бы подлинное историческое droit du Seigneur оказалось не только мифом, созданным нашей «изящно гривуазной фантазией»! Он заглядывал в будущее, представлял себе золотой век, когда все будут Seigneur'ами, все будут обладать правами, расширенными до всеобщей свободы. И так далее. Мистер Меркаптан перечитывал свое произведение с довольной улыбкой. Местами он вносил осторожные исправления красными чернилами. Над «изящно гривуазной фантазией» его перо застыло на добрую минуту: у него были колебания совести. Не слишком ли это инструментовано, нет ли в этом дешевого эффекта? Может быть, лучше было бы сказать «изящно фривольной» или «гривуазного воображения»? Он несколько раз повторил все три варианта, пробуя их на вкус, критически, как дегустатор. В конце концов он решил, что «изящно гривуазная» лучше всего. «Изящно гривуазная» — да, это, разумеется, mots justes,[111]вне всякого сомнения.