— Но Серпуховской никогда не любил, — прошептал Вронский, глядя прямо перед собой и думая об Анне. И уловив направление мысли своего хозяина, Лупо протестующе и громко залаял, наблюдая за хозяином и недовольно щурясь. Он, как боевая машина, естественно стремился к тому, чтобы Вронский остался на службе.

— Да, да, ты прав, — сказал он Лупо. — Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю. Она сама сказала, что не хочет изменять своего положения.

И, закручивая медленным движением усы, он встал от стола и прошелся по комнате. Глаза его блестели особенно ярко, и он чувствовал то твердое, спокойное и радостное состояние духа, которое находило на него всегда после уяснения своего положения. Все было чисто и ясно, каждое орудие из его коллекции было проверено, перебрано и уложено на определенную ему полку, из каждого был произведен выстрел, исключая «Месть Царя», которую даже офицеры не имели права использовать вне военных действий.

Прежде чем убрать свои любимые испепелители, Вронский дал еще одну короткую очередь, восхищаясь тем, как от этого вспыхнули четыре угла комнаты. Лупо лег на пол, перевернулся через спину и его Звукосинтезатор завыл, поддерживая решительный настрой хозяина.

Был уже шестой час, и потому, чтобы поспеть вовремя и вместе с тем не ехать на своих лошадях, которых все знали, Вронский сел в наемную карету Яшвина и велел II/Извозчику/644 ехать как можно скорее. Старая четырехместная карета была просторна. Он сел в угол, вытянул ноги на переднее место и задумался.

«Хорошо, очень хорошо!» — сказал он себе сам. Он и прежде часто испытывал радостное сознание своего тела, но никогда он так не любил себя, своего тела, как теперь. Ему приятно было чувствовать эту легкую боль в сильной ноге, зашибленной вчера при падении на Выбраковке, ему приятно было мышечное ощущение движений своей груди при дыхании.

Тот самый ясный и холодный августовский день, который так безнадежно действовал на Анну, казался ему возбудительно оживляющим и освежал его разгоревшееся от обливания лицо и шею. Запах брильянтина от его усов казался ему особенно приятным на этом свежем воздухе. Все, что он видел в окно кареты, все в этом холодном чистом воздухе, на этом бледном свете заката было так же свежо, весело и сильно, как и он сам: и крыши домов, блестящие в лучах спускавшегося солнца, и грозниевые андроиды, правившие четырехгусеничными каретами, и резкие очертания заборов и углов построек, и фигуры изредка встречающихся пешеходов, и неподвижная зелень деревьев и трав, и медленно плывущие по небу дирижабли, и гидропонные теплицы, в которых выращивали огромный картофель — каждым корнеплодом можно было бы целую неделю кормить большую крестьянскую семью. Все было красиво, как хорошенький пейзаж, только что оконченный и покрытый лаком.

— Пошел, пошел! — сказал он II/Извозчику/644, выглянув в окно, и, легко ударил того огненным хлыстом; карета быстро покатилась по ровному шоссе.

— Ничего, ничего мне не нужно, кроме этого счастья, — сказал он Лупо, который в ответ радостно и согласно гавкнул, а затем высунул морду в окно, чтобы понюхать встречный ветер.

— И чем дальше, тем больше я люблю ее. Вот и сад казенной дачи Вреде. Где же она тут? Где? Как?

Он остановил кучера, не доезжая до аллеи, и, отворив дверцу, на ходу выскочил из кареты и пошел в аллею, ведшую к дому. В аллее никого не было; но, оглянувшись направо, он увидал ее. Лицо ее было закрыто вуалем, но он обхватил радостным взглядом особенное, ей одной свойственное движение походки, склона плеч и постанова головы, и тотчас же будто электрический ток пробежал по его телу, словно бы кто-то ужалил его огненным хлыстом. Он с новой силой почувствовал самого себя, от упругих движений ног до движения легких при дыхании, и что-то защекотало его губы.

Сойдясь с ним, она крепко пожала его руку.

— Ты не сердишься, что я вызвала тебя? Мне необходимо было тебя видеть, — сказала она; и тот серьезный и строгий склад губ, который он видел из-под вуаля, сразу изменил его душевное настроение.

— Я, сердиться! Но как ты приехала, куда?

— Все равно, — сказала она, кладя свою руку на его, — пойдем, мне нужно переговорить.

Вместе с Андроидом они стояли под сенью цветущего дерева, какого никогда ранее не видал Вронский. У него были большие свисающие листья цвета изумруда — столь же удивительные и неожиданные, сколь взгляд Карениной.

Он понял, что что-то случилось и что свидание это не будет радостное. В присутствии ее он не имел своей воли: не зная причины ее тревоги, он чувствовал уже, что та же тревога невольно сообщалась и ему.

— Что же? что? — спрашивал он, сжимая локтем ее руку и стараясь прочесть в ее лице ее мысли.

Она молча вышла из тени дерева, собираясь с духом, прошла несколько шагов, и вдруг остановилась.

— Я не сказала тебе вчера, — начала она, быстро тяжело дыша, — что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила ему все… сказала, что не могу быть его женой, что… и все сказала.

Он слушал ее, невольно склоняясь всем станом, как бы желая этим смягчить для нее тяжесть ее положения. Но как только она сказала это, он вдруг выпрямился, лицо его приняло гордое и строгое выражение.

— Да, да, это лучше, тысячу раз лучше! Я понимаю, как тяжело это было, — сказал он.

Но она не слушала его слов, она читала его мысли по выражению лица. Она не могла знать, что выражение его лица относилось к первой пришедшей Вронскому мысли — о неизбежности теперь дуэли. Ей никогда и в голову не приходила мысль о дуэли, и поэтому это мимолетное выражение строгости она объяснила иначе.

Получив сообщение от мужа, она знала уже в глубине души, что все останется по-старому, что она не в силах будет пренебречь своим положением, бросить сына и соединиться с любовником. Но свидание это все-таки было для нее чрезвычайно важно. Она надеялась, что это свидание изменит их положение и спасет ее. Если он при этом известии решительно, страстно, без минуты колебания скажет ей: «Брось все и беги со мной!» — она бросит сына и уйдет с ним. Но известие это не произвело в нем того, чего она ожидала: он только чем-то как будто оскорбился.

— Мне нисколько не тяжело было. Это сделалось само собой, — сказала она раздражительно, — и вот… — нетерпеливым движением руки она дала знак Андроиду Карениной, чтобы та воспроизвела сообщение мужа.

— Я понимаю, понимаю, — перебил он ее, не глядя на монитор и стараясь ее успокоить. Обняв ее, он случайно увидел, что за ее головой один из изумрудных цветков необычного дерева вдруг неожиданно распустился или, по крайней мере, раскрылся, но Вронский был уверен или думал, что уверен, что еще минуту назад бутон этот был плотно закрыт.

— Анна… — начал Вронский и замолчал, глядя на то, как странное дерево стало вдруг проявлять себя: тонкая пленка вылезла из колокола цветка и, оказавшись на свободе, начала разрастаться в стороны, словно бы это был мыльный пузырь, выпускаемый малышом, сидящим где-то в ветвях дерева.