— Кажется… мы проиграем, — выдыхает Шарль.

— Продержись еще несколько секунд!

Словно в лихорадке, я отодвигаю кровать от стены и подтаскиваю ее к трюмо.

— Отлично, — шепчу я. — На счет «три» бежим к окну. Раз… два…

Трюмо поддалось, но кровать держится. Пока.

— В этом самое веселье, — говорю я. — Будем лезть вниз…

— Вниз?

— Да, таковы правила игры. Первый, кто коснется ногой земли, получает приз.

— Ну, не знаю…

Позади нас дверь проламывается еще в одном месте.

— Я полезу первым, — объявляю я. — Ты за мной…

— Нет, не надо!

Не колеблясь больше ни секунды, он ставит ногу на первое колено трубы, пробует его на прочность и опускается ниже. Тремя секундами позже Шарль исчезает из поля зрения.

Я следую за ним. Путь освещается лишь тонким месяцем, ноги у меня неповоротливые, руки занемели. Глаза словно кто-то сдавил пальцами. Бросив взгляд в окно, я вижу там свечу Гербо. Вновь зажженная, она описывает круги в темноте.

Я набираю полную грудь воздуха. Осторожно опускаю ногу, и удивительным образом оказывается, что ее поджидает следующее колено трубы.

Меж тем я утратил всякое представление о местонахождении Шарля. Я почти готов поверить, что, кроме меня, в мире никого нет, пока моя нога не попадает в странную нишу, явно не являющуюся частью архитектурного замысла. В ответ раздается пронзительный визг, что-то вцепляется мне в обе ноги, а потом начинает ползти по ним вверх.

Океан крыс, красноглазых от злости. Они суетятся у меня в волосах, визжат, вцепляются в руки и ноги. Со стоном я их отдираю, но тут же появляются новые: с шелковой шерстью, скрежеща зубами. И пока я перепрыгиваю с трубы на трубу, они следуют за мной, как бесчисленные укоры совести.

Наверное, последний отрезок пути я преодолеваю прыжками, но чувствую себя при этом так, словно еду на крысах, как можно ехать на волне. Вместе с ними я приземляюсь на мостовую и некоторое время лежу, оглушенный и изнуренный.

Встаю. За спиной у меня кто-то тихо стонет.

— Ну и ну… — Шарль сидит, прижимая колени к подбородку. — О боже… крысы… Господи боже…

— Забудь, — успокаиваю я его. — Они ушли.

В переулке ни звука, ни ветерка. Я различаю во мраке косматого пса, груду рыбьих костей, воняющую мусорную кучу и, на некотором расстоянии, отблеск янтарного света.

После чего, откуда ни возьмись, между светом и нами вырастает фигура.

— Прошу прощения, месье! — восклицает Шарль. — Не могли бы вы…

— Вот вы где. — Это Гербо.

Тон его лишен всякого намека на вежливость.

— Послушайте, — начинаю я. — Мы можем заплатить. Честно говоря, у нас денег куры не клюют.

— Мне хорошо платят.

— Тогда отпустите моего друга, — продолжаю я. — Он ни в чем не виноват.

— В том-то и дело, доктор. Еще как виноват!

Гербо извлекает из-под куртки пистолет.

— Это тоже такая игра? — спрашивает Шарль.

Я заталкиваю его себе за спину.

— Мне все равно, кто из вас будет первым, — усмехается Гербо. — Ночью все кошки серы.

Очень медленно и тщательно он прицеливается мне в сердце. Взводит курок. Прищуривается…

Вдруг происходит непредвиденное — у него подкашивается колено.

Потом другое.

Он с ревом валится на бок.

В глубокой тени у него за спиной происходит какое-то движение. Во мраке смутно вырисовывается фигура человека, он стоит пригнувшись, и в руке у него блестит лезвие ножа. Человек выпрямляется и заполняет собой пространство, прежде занятое Гербо.

— Кто вы? — спрашиваю я.

Человек невозмутимо убирает нож и приближается к извивающемуся телу.

— Я требую, говорите! Кто вы?

— Ах, так? — следует сухой ответ. — А «спасибо»?

Женский голос. Одного этого достаточно, чтобы заставить меня умолкнуть. Шарля же происходящее, по-видимому, только вдохновляет. Не отрывая взгляда от корчащегося Гербо, он осведомляется:

— Что вы с ним сделали?

— По сухожилию полоснула, всего-то. — Женщина пожимает плечами. — Я однажды видела, как такое проделали со скаковой лошадью.

— Сука!

Гербо предпринимает попытку подняться.

Она пинком возвращает его в исходное положение.

— Цыц! Или скажу твоим дружкам, что тебя уложила девка.

— Он только потому злится, что проиграл, — объясняет Шарль. — Теперь ему еще завтраком нас угощать.

Смеясь и качая головой, женщина неожиданно срывает с себя плащ и протягивает его мне. Только сейчас я замечаю, что по пояс гол и мой торс покрыт порезами, ссадинами, синяками и укусами. Замечаю я и кое-что еще: подкладка плаща ярко-алого цвета. Как гребешок у петуха.

— Вы, — зачарованно произношу я. — Вы следили за нами. Много дней.

— А если и следила, так что? Вы же не думаете, что он позволит вам шастать по Парижу без присмотра?

Уточнять, кто такой «он», нет нужды. Видок, как Бог, является последней инстанцией.

— Он же не дурак, — продолжает женщина. — Кто угодно, только не дурак. Но вы, доктор, кажется, меня не узнаете.

Я лишь остолбенело качаю головой.

— Я Жанна Виктория. Девушка Арно Пулена.

Кусочки головоломки начинают складываться в картину. Вор, который ограбил Леблана. Жуткое логово в Маре. Заваленное тряпьем, краденой обувью и ломаной мебелью, где на перевернутой сковороде…

— Ребенок, — выпаливаю я.

Здесь слишком темно, чтобы разглядеть ее глаза, но то, как она мгновенно отстраняется… это я вижу.

— Дочка сейчас с братом. В Исси. Ей там хорошо.

Достав серебряный свисток на цепочке, она прикладывает его к губам. Ответ не заставляет себя ждать: до нас доносится грохот сапог, приближающийся с каждой секундой.

— Жандармы будут здесь через минуту, — говорит она. — Отправляйтесь вместе с ними в караулку, доктор, вам там подберут новую одежду! Что до меня, пойду вздремну. Умаялась я с вами, мальчики, на сегодня хватит.

Она уже почти на середине переулка, когда я окликаю ее.

— Подождите! Мадемуазель! А что сказать…

Она стремительно возвращается.

— Передайте шефу, что Жанна Виктория сдержала свое обещание. Теперь его очередь.