Собственно, я и пришел на удары молотка и на бодрое пение Вовки. Песня его мне так понравилась, что я ее запомнил наизусть, но только вот жаль, без последнего куплета:

Сегодня тринадцатое сентября,

Мне снились кошмары всю ночь

То черти носились, убором звеня,

Грозились в муку истолочь.

То Пушкин и Лермонтов, пьяные в дым,

Грозились мне рифмой помочь

Потом Пугачев предлагал мне калым,

А с ним — капитанскую дочь.

Потом приходил Емельян Пугачев,

До вторника трешку просил,

И, глядя на мой пролетарский карман,

Ругался и в грудь себя бил.

Потом меня посетил гробовщик,

Осиновый гроб преподнес.

И только ушел он, как кто-то в гробу

Завыл, как некормленый пес.

Дальше в песне шла речь о том, что пришел сосед, принес портвейн, и всякие кошмары исчезли. Но точно, в рифму, я этого текста не помню.

Для советских нравов характерно, что раза два появлялась толстая тетка в белом халате и визгливо орала на Вовку, чего это он тут распелся:

— Больные тут, а он орет, рожа бессовестная!

А вот дикий стук молотка — это все в порядке, это можно! Производство — священно, а попытки общаться, развлекаться, вообще делать что-то неофициальное — глубоко подозрительны.

У Вовки оказался портвейн и пирожки «собачья радость» с ливером и с «повидлой» (так почему-то всегда полагалось писать на этикетках), а у меня были бесконечные таежные истории, и вот после второго стакана портвешка Вовка и рассказал, что раза два видел тут «прозрачного такого мужика», который проходит по лестнице и «шасть вон туда!» — причем очень точно показал место, куда шастает прозрачный мужик. Это было как раз место, где появлялся портрет, но вот портрета Вовка почему-то никогда не видел, а я ему не стал рассказывать.

Вечер закончился «правильно» — появился врач, мы с Вовкой закончили перерыв, и он продолжал сколачивать свои деревянные конструкции, а я побежал на прием. Врач «не заметил», что от меня пахнет портвейном, а я «не обратил внимания» на густой аромат скверной водки, волной расходящийся от эскулапа. Он продлил мне больничный лист, и мы еще посидели с Вовкой…

Больше я Вовку никогда в жизни не видел, и в какой степени правда все, что он наблюдал, мне судить трудно. Но вот что дает основания принимать эти истории всерьез: то, что до «эпохи исторического материализма» здание поликлиники использовалось, как здание благородного собрания. Со зданием же связана история, имеющая прямое отношение к портрету и, очень может быть, к «прозрачному мужику» на лестнице.

4 апреля 1866 года состоялось очередное неудачное покушение на Александра II: у ворот Летнего сада в него стрелял некий Дмитрий Владимирович Каракозов, родом из дворян, студент Казанского, а затем Московского университетов. Потом уже стало известно, что этого самого Каракозова вовлек в боевую организацию его двоюродный брат Н.А.Ишутин, и что Каракозов уже распространял листовку «Друзьям-рабочим», в которой агитировал рабочих на восстание, но неудачно — устраивать революцию никому и ни для чего не было нужно. И тогда Каракозов купил револьвер, взял несколько уроков стрельбы и отправился в Петербург — убивать…

До сих пор «революционеров-демократов» у нас ухитряются рисовать строго розовой краской, изображать людьми, которые, может, в чем-то и ошибались, но следовали высоким идеалам и пытались воплотить в жизнь некие прекрасные мечты. Мол, если и ошибались — люди все равно были достойные.

Сложность в том, что современники понятия не имели, что это за благородные, прекрасные люди их окружают, и писали о них, что называется, нелюбезно. Об Ишутине и Каракозове подробно писала Елена Ивановна Козлинина, хорошо знавшая обоих: «Любовь к молодой девушке необыкновенной красоты заставила Ишутина лезть в герои, он гонялся за славой, готовый купить ее хотя бы даже ценой жизни. Будь он человеком более культурным, он, вероятно, этой славы и сумел бы добиться. Как ни широко тогда шагала наука, но все же в ней не было ни единой области, которую при упорной настойчивости нельзя было бы еще и еще продвинуть вперед. Но в том-то и заключалась трагедия, что таким мелким людям, сереньким недоучкам, наука была не по плечу. Проще и легче людям этого типа прикрываться бутафорией и под флагом политической деятельности выжидать, не подвернется ли где еще кус послаще. А не ровён час попасть в герои».

О Каракозове писала она еще более неприязненно: «Каракозов был еще серее и еще озлобленнее Ишутина: он хотя и кое-как переполз из бурсы в университет, учиться положительно не мог и, не умея по своей неразвитости ни к чему приспособиться, перекочевывал из одного университета в другой, нигде подолгу не уживаясь… и всюду его угнетала все та же беспросветная нужда. Это и сделало его всегда готовым на всякое злое дело в отместку за свои неудачи» [4, с. 80].

Директор красноярской городской библиотеки Леонид Павлович Бердников, человек объективный и ученый, так комментирует это сообщение: «Наверное, это не очень объективная оценка. Но в архиве Красноярска хранятся сотни дел, где описываются не очень высоконравственные поступки политических ссыльных» [4, с. 81].

Как видно, романтический ореол «революционеров-демократов» сразу рассеивается, стоит только заглянуть в архивы и с небес теории «переустройства общества» спустить эту неприятную публику на не особенно чистую земельку…

Каракозов промахнулся и был повешен — на мой взгляд, хорошо, что промахнулся, и совершенно справедливо повешен. А вот по поводу события, повлекшего за собой появление портрета в благородном собрании, возникают разные версии.

По одной из них, некий мещанин, Осип Иванович Комиссаров, стоящий в толпе рядом с Каракозовым, схватил его за руку. Потому, мол, и промахнулся Каракозов в царя. По другой версии, все объясняется гораздо проще: этот мещанин был в стельку пьян, и когда Каракозов вскинул руку с револьвером, уцепился за нее, повис на руке, просто чтобы не упасть. Опять же — есть версия, что напился дяденька в приступе верноподданнического экстаза, а есть и другая — что он не просыхал уже с неделю. Естественно, что первую версию отстаивали люди благонамеренные, а вторую — «подрывные элементы».

А есть и еще одна версия, трудно сказать, благонамеренная или нет. Версия состоит в том, что Каракозов промахнулся не потому, что ему помешали, а попросту от волнения и от банального неумения стрелять. Выстрелил он, не попал и кинулся бежать (опять же есть две версии — что он бросил револьвер и что не бросил). Вот тогда-то неведомый мещанин и показал пустившимся в погоню казакам и жандармам, куда побежал неизвестный…

В общем, темная это история, и чему верить, совершенно неизвестно. В любом случае, что бы ни стояло за происшествием, эта история была раздута, как защита государя с риском для жизни.

За свой верноподданнический подвиг мещанин О.И.Комиссаров тут же стал дворянином под фамилией Комиссаров-Костромской (поскольку родом он из Костромы). Газеты восхваляли Комиссарова, а если и не восхваляли, то всячески трепали его имя, и «все общество», включая его самые что ни на есть верхи, жаждало его видеть. Великое множество раз дворянин Комиссаров-Костромской рассказывал умиленно всхлипывающим барыням, как со страшным риском повязал огромного и страшного Каракозова, великое множество раз наполнялся его бокал… И, забегая вперед, скажу: прожил он недолго, жил бесславно и как-то зимой попросту замерз пьяный в канаве. В общем, новый дворянский род Комиссаровых-Костромских как-то так и не состоялся.