— Где обнаружились бы, — со вздохом поправил Йерр.

— Но это длится недолго, — продолжал Р. с возросшим пылом, — ибо объектом желания является не сама нагота. Эта последняя — как и все вещи на свете сами по себе, — относится сама по себе к числу самых незначительных и оттого чрезвычайно целомудренна, глупа и, возможно даже, «естественна»…

— А куда же вы денете прямостояние, голос, форму спины, преобладающее владение правой рукой? — спросила Сюзанна.

— Вспомните ясновидящего Тиресия[112], утратившего зрение, — ответил Бож. — Не исключено также, что нагота наделена значением запретного. В крайнем случае она может явиться взгляду как противоположность знакам.

— Да, но стыдливость… — снова начала Э., хотя это уже не имело отношения к разговору.

А вдруг это возмущения небытия, проявляющиеся через рождение и смерть? — сказала М.

— Верно, — ответила Э. — Или, может быть, через хрупкость небытия…

И добавила, что это кажется ей источником красоты.

Тут со стола убрали посуду, и Т. Э. Уинслидейл сам принес из кухни огромное круглое блюдо с сырами. Тем временем Бож сообщил, что Цицерон в своем «De offciis»[113]поощрял ношение штанов.

Томас опять вернулся — с некоторым опозданием — к Ветхому Завету. Стал утверждать, что поскольку иудеи не представляли себе Бога в человеческом обличье, люди, по их убеждению, также не могли его иметь, почему и следовало бы лишить их тела нынешней формы — в противоположность египтянам, которые облекали их в прозрачные ткани, подчеркивающие признаки нашего животного происхождения. И так же, как невозможно было, узрев лик Бога, не умереть, нельзя увидеть наготу человека, не испытав при этом сокрушающее чувство вины.

— О, это открывает передо мной широкие возможности!.. — воскликнул У., явно пораженный услышанным.

— А как обнаружить то, что ограничивает? — спросил Йерр. — В любом случае наслаждение неотъемлемо от этого чувства вины. Однако я не согласен с Томасом: функция одежды состоит в том, чтобы усиливать желание. Она не только не мешает ему — она его стимулирует. Никогда не следует оголять тело до того, как оно продемонстрирует признаки желания.

— Как можно утверждать такое?! — возмутился Томас.

— Одежда, — ответил Й., — возбуждает желание оттого, что нагота безнадежно банальна — или же настолько убого выглядит, что не способна никого возбудить. Скрывать тело одеждой, чтобы смягчить отвращение окружающих или отсутствие притягательности, — вот чудесный плеоназм! — заметил он, обернувшись к Р. — Нет, назначение одежды — подчеркивать красоту тела, стимулируя воображение, а ее отсутствие возбуждает страсть тем легче, что до этого момента тело, скрытое одеждой, позволяло строить любые иллюзии на свой счет. Если это тело не выставлено напоказ и не становится добычей похотливых или, в силу своих недостатков, гадливых взглядов, оно утверждает эту плоть как навсегда скрытую от чужих глаз. И без сомнения, в этом случае овладение таким телом навсегда становится запретным, ибо его идентичность не основана на этом состоянии, и в этом смысле любой «плотский» акт, каким бы он ни был, станет вербальным и воображаемым. И только в этом варианте овладение им возможно…

В этом варианте, — вставил Р., передразнивая его, — одежда спасает нас от непорочности малых и больших млекопитающих, отрезая нас от дикости этих существ, коим неведомы ни галантные ухаживания, ни бесстыдные чувства!

Э. пожала плечами и заявила, что все это ей кажется слишком очевидным, как всегда, несправедливым и в какой-то мере непристойным. Йерр возразил: напротив, он считает, что стыдливость-то как раз и непристойна и, кроме того, целиком основана на противоречии.

— Поскольку она притягивает взгляд к тому, что хочет скрыть от него, она тем самым и указывает на себя смотрящему. Подобный род бахвальства свойствен существам женского пола; когда женщина одергивает на себе юбку, она словно говорит этим жестом своему собеседнику: «Мне есть что показать, а ты будешь глупцом, если не проявишь интереса!» — иными словами, привлекает его внимание к невидимому, подчеркивая наличие иного, скрытого мира, который якобы не желает показать.

— Жесты и одежды, — воскликнул Рекруа, — отталкивают взгляды, вместо того чтобы привлекать их! Йерр прав: они скрывают наготу лишь затем, чтобы разбудить воображение человека, который, видя этот покров, создает для себя абстрактное, непостижимое представление о том, что скрыто от его взгляда, и испытывает потребность овладеть этим, одновременно сознавая всю запретность своего желания…

— Вот именно! — перебил его Йерр. — Одергивая юбку, женщина, полная стыдливости, навязывает взгляду мужчины факт, ранее им не замечаемый. Таким образом, он перестает видеть и, основываясь на этой невозможности, которую она ему так умело преподнесла, пытается видеть другим способом, к которому она его принудила, то есть мысленно увидеть то, что прячут ее руки.

Э. со смехом сказала, что сегодня, пожалуй, неправ пурист. Что речь идет не о стыдливости, а о напускной добродетели. Коэн добавил к этому, что древние богословы называли эту последнюю «жаждой похоти».

Тут Уинслидейл постучал по столу и призвал нас заняться музыкой. <…>

Мы встали из-за стола. Настроили инструменты. Уинслидейл — явно желавший нас поторопить — сделал нам сюрприз, неожиданно принеся корзинку с фруктами, «чтобы подсластить кофе».

Мы довольно успешно сыграли до-мажорный квартет 1781 года[114], хотя Томасу не удались многие длинные форшлаги, а во время исполнения presto его то и дело одолевал дурацкий смех. Затем А. прекрасно сыграл нам несколько сонат Карла Филиппа Эммануила Баха, которые я нашел не такими уж банальными, какими он их считал.

Этот день был достоин того, чтобы посвятить его Гайдну. В комнате было свежо. Йерр намекнул, что после такой долгой дискуссии о голых телах его тело мучит жажда.

Мы с Томасом уложили в футляры свои инструменты. По просьбе Уинслидейла Марта и Коэн сыграли еще квартет соль минор 1793 года — Великолепный Эстергази[115].