— Через три дня, когда снег растает и дороги откроются, Анкара призовет вас к ответу за пролитую здесь кровь, — сказал Ка. — Не из-за того, что им не понравится, что пролилась кровь. А из-за того, что им не понравится, что это сделали другие люди. Жители Карса возненавидят тебя и эту твою странную пьесу. Что тогда ты будешь делать?

— Ты видел врача, у меня больное сердце, я дошел до конца своей жизни, мне наплевать, что будет, — ответил Сунай. — Послушай, мне пришло в голову вот что: говорят, если мы найдем какого-нибудь человека, например, того, кто убил директора педагогического института, и сразу повесим его и даже покажем это в прямой трансляции по телевидению, весь Карс станет податливым, как воск.

— Они уже сейчас как воск, — сказал Ка.

— Они готовят атаку террористов-смертников.

— Если вы кого-нибудь повесите, все будет еще ужасней.

— Ты боишься, что, если европейцы увидят, что мы здесь делаем, мне станет стьщно? Ты знаешь, сколько человек они повесили для того, чтобы построить тот современный мир, которым ты восхищаешься? Такого, как ты, либерального мечтателя с птичьими мозгами Ататюрк повесил бы еще в первый день. Запомни это хорошенько, — сказал Сунай. — Даже студентам лицея имамов-хатибов, которых ты видел сегодня, твое лицо врезалось в память, и оно больше никогда не забудется. Они могут кинуть бомбу везде, в каждого, лишь бы только их голос услышали. И кроме того, раз ты читал стихотворение прошлой ночью, значит, тебя считают участником заговора… Чтобы в этой стране могли дышать те, кто хоть немного европеизирован, в особенности эти задаваки-интеллигенты, презирающие народ, существует потребность в светской армии, или же сторонники религиозных порядков хладнокровно перережут их и их крашеных жен тупым ножом. Но эти умники считают себя европейцами и брезгливо воротят нос от военных, которые на самом деле их защищают. Неужели ты думаешь, что в тот день, когда они превратят эту страну в Иран, кто-нибудь вспомнит, что такой сердобольный либерал, как ты, проливает слезы из-за парней из лицея имамов-хатибов? В тот день они убьют тебя за то, что ты немного европеизирован, что от страха не читаешь басмалу, что ты щеголь, что ты завязываешь галстук или зато, что носишь пальто. Где ты купил это красивое пальто? Я могу его надеть на спектакль?

— Конечно.

— Я дам тебе охранника, чтобы в твоем пальто не появилась дырка. Через какое-то время я объявлю по телевидению, что выходить на улицу можно будет только с середины дня. Не выходи на улицу.

— В Карсе нет «религиозных» террористов, которых надо сильно бояться, — сказал Ка.

— Хватит и тех, кто есть, — ответил Сунай. — К тому же этим государством можно законно управлять, только посеяв в сердцах религиозный страх. И потом станет ясно, что этот страх, как всегда, справедлив. Если народ испугается сторонников религии и не найдет защиты у власти и армии, то впадет в анархию и в отсталость, как это происходит в некоторых клановых государствах Среднего Востока и Азии.

Его речь, которую он произносил, стоя совершенно прямо, словно отдавая приказы, то, что он то и дело подолгу смотрел на воображаемую точку над зрителями, напомнило Ка его выступление на сцене театра двадцать лет назад. Но это его не развеселило; он чувствовал, что и сам играет в эту немодную игру.

— Теперь скажите мне, чего вы хотите от меня, — сказал Ка.

— Если меня не будет, тебе будет трудно выстоять в этом городе. Сколько бы ты ни угождал любителям религии, все равно тебе продырявят пальто. Я твой единственный защитник и друг в Карсе. Не забудь, если ты потеряешь мою дружбу, то застрянешь в одной из камер на нижнем этаже в Управлении безопасности и отведаешь пыток. Твои друзья в газете «Джумхуриет» поверят не тебе, а военным. Знай это.

— Я знаю.

— Тогда скажи мне, что ты этим утром скрывал от полицейских, что ты похоронил в углу своего сердца вместе с чувством вины.

— Кажется, здесь я начну верить в Бога, — сказал Ка, улыбнувшись. — Именно это я, может, все еще скрываю даже от себя.

— Ты заблуждаешься! Даже если ты поверишь, нет никакого смысла верить в одиночку. Нужно, например, верить так, как верят бедняки, и быть одним из них. Только если ты будешь есть то же, что они, и жить как они, смеяться над тем, над чем смеются они, и сердиться на то, что сердит их, тогда ты поверишь в их Бога. Ты не сможешь верить в того же Аллаха, что и они, если ты будешь вести совсем другую жизнь. Аллах справедлив настолько, чтобы знать, что вопрос заключается не в проблеме разума и веры, а в проблеме жизни в целом. Но это не то, о чем я сейчас спрашиваю. Через полчаса я выступлю по телевидению и обращусь к жителям Карса. Я хочу сообщить им благую весть. Я скажу им, что поймали убийцу директора педагогического института. Вполне вероятно, что этот же человек убил прежнего мэра. Я могу им сказать, что ты опознал этого человека сегодня утром? А затем по телевидению выступишь ты и все расскажешь.

— Но я же не смог никого опознать.

Сунай гневным движением, в котором не было ничего театрального, схватил Ка за руку, вытянул его из комнаты, провел по широкому коридору и втолкнул в белоснежную комнату, обращенную окнами во внутренний двор. Ка заглянул внутрь и испугался не того, что в комнате было грязно, а того, что увидел много интимных вещей, ему захотелось отвернуться. На веревке, натянутой между задвижкой на окне и гвоздем в стене, были развешаны чулки. В открытом чемодане у стены Ка увидел фен, перчатки, рубашки и такой большой бюстгальтер, какой могла носить только Фунда Эсер. Она сидела тут же, на стуле, одновременно перебирая предметы макияжа, помешивая что-то в миске, стоявшей на покрытом бумагой столе (Ка подумал: компот или суп?), и в то же время что-то читая.

— Мы здесь ради современного искусства… И неотделимы друг от друга, как ноготь с пальцем, — сказал Сунай, еще сильнее сжав руку Ка.

Ка, не понимая, что хочет сказать Сунай, терялся между театральной игрой и реальностью.

— Вратарь Вурал потерялся, — сказала Фунда Эсер. — Утром вышел из дома и не вернулся.

— Где-нибудь надрался и заснул, — сказал Сунай.

— Где ему надраться? — ответила жена. — Все закрыто. На улицы выходить нельзя. Солдаты уже начали его искать. Я боюсь, как бы его не похитили.

— Дай бог, чтобы похитили, — сказал Сунай. — Сдерут с него шкуру, отрежут язык, отделаемся от него наконец.

Несмотря на всю циничность того, как они выглядели, и того, о чем заговорили, Ка почувствовал в разговоре между супругами такой тонкий юмор и такое взаимопонимание, что у него появилось к ним уважение, смешанное с завистью. Столкнувшись в этот момент взглядом с Фундой Эсер, он, повинуясь интуиции, поприветствовал женщину, поклонившись ей до пола.

— Сударыня, вчера вы были чудесны, — сказал он театральным тоном, но с искренним восхищением.

— Ну что вы, сударь, — ответила женщина с легким смущением. — В нашем театре мастерство принадлежит не актеру, а зрителю.